В театре на Таганке поставили лермонтовский "Маскарад"

В аннотации к спектаклю уведомляют: постановщик Денис Азаров "смещает фокус с бала-маскарада на его изнанку, позволяя зрителям увидеть, как за фасадом золотых интерьеров обнаруживаются темные тайны".

Уже интересно. Ведь бал-маскарад - сам по себе изнанка, выворотная сторона светского этикета. Как пишет Юрий Манн, "маскарад - образ самой светской конвенциональности, разрешаемой этикетом неправильности", образ "выхода из повседневной колеи".

Такой же изнаночный характер носит и другая главная стихия пьесы - игра. По Манну, "сущность игры не в интенсивности и остроте соперничества, а в особом отношении к соперничеству светскому, к жизни, регламентируемой правилами и традициями... Игра - нижний этаж этого маскарада, его преисподняя". Хотя Лермонтов устами своего героя формулирует еще точнее: "И в свете мне открылся новый свет, Мир новых, странных ощущений, Мир обществом отверженных людей, Самолюбивых душ и ледяных страстей, И увлекательных мучений".

Действие происходит за кулисами празднества - то ли в сенях, то ли в буфетной. Дамы носят черные полумаски венецианского обличья, кавалеры - белые личины из комедии дель арте с гротескными клювами. Стены покрыты черно-золотою вязью (художник - Алексей Трегубов). Герои произносят реплики на ходу, а то и вовсе за сценой. В общем, почти как у Достоевского, где все скандалы случаются в прихожей или на лестнице.

Когда же действие переносится в дом Арбениных, на сцену выносятся по-сиамски удвоенные предметы: самовары с закольцованными трубами, огромные курительные трубки с соединенными чубуками и прочее. Исключение - два больших мяча с рисунком из граней игральных костей, которые никак не сообщаются. Послание понятно: всякое тесное сближение в этом мире абсурдно, лишь азартная игра - свободная стихия.

Героиня словно хочет снять с себя ответственность за речи, которые приходится произносить на сцене

Евгений Арбенин (Василий Уриевский), по пьесе - человек чрезвычайной опытности, похож здесь то ли на земского учителя, то ли на вечного подростка. Под стать ему и юная Нина (Евгения Мугайских), и по-мальчишески задиристый князь Звездич (Кирилл Комаров), и Казарин (Анатолий Григорьев) - этакий мелкий бес на подтанцовках.

Хотя, может статься, только подростки и могут вполне проникнуться трагическим мироощущением автора "Маскарада" - человека очень молодого. Чему свидетельством хотя бы фильм Сергея Соловьева "Сто дней после детства". Вот и Борис Эйхенбаум отмечает, что "Маскарад" - это "в известном смысле итог юношеского творчества Лермонтова, впитывающий в себя всю основную тематику и стилистику этого периода".

При этом из спектакля вынута фигура Неизвестного - хладнокровного мстителя и циничного моралиста. Его реплики переданы девочке лет шести, играющей с рожком мороженого. Она именует себя "добрым гением" Арбенина, но именно этим мороженым будет отравлена Нина. Символизм этой роли мне остался непонятен - и, похоже, не мне одному.

Впрочем, в поздней лермонтовской драме "Арбенин" есть воспитанница Оленька, которую зовут "ангелом-примирителем". Но она уж не дитя, а вполне себе девица на выданье, да к тому же это совсем другая пьеса, где никто никого не казнит... А можно вспомнить еще знаменитый "Маскарад" Мейерхольда в Александринке (1917). Где предметы антуража (например, стулья и игральные карты) были преувеличенного масштаба, отчего герои напоминали маленьких детей, играющих во взрослую жизнь. Но оправдать при желании можно что угодно, а рядовой зритель всех этих тонкостей знать, конечно, не обязан.

Мотивы отравления и яда (даже если отвлечься от шекспировско-шиллеровских традиций) привлекали к себе напряженное внимание современников Лермонтова. Вспомним пушкинских "Скупого рыцаря" и "Моцарта и Сальери", а отчасти и "Евгения Онегина" (тема самоотравления ревностью). Или поэму Баратынского "Бал" (самоубийство героини по имени Нина посредством яда на почве ревности).

Впрочем, вот реплика из другой эпохи, Николая Добролюбова: "Но есть и живучие натуры: те глубоко внутри себя собирают яд недовольства, чтобы при случае выпустить его, а между тем неслышно ползут подобно змее, съеживаются, извиваются и перевертываются ужом и жабою". Над этой тератологией в свое время издевался Набоков, но отчасти и любовался ею.

Сцена отравления Нины - самая сильная в спектакле. Герои распростерты на полу, в боковую дверь врывается метель, а душераздирающий диалог раздается откуда-то свыше. Метель плюс смертельное мороженое равняются леденящему ужасу. Другие эксперименты со сценическою речью вызывают не столь однозначное впечатление. Скажем, баронесса Штраль (Анастасия Лазукина) порой тараторит как в рекламной скороговорке. Прием этот именуется аудиодисклеймером. Проще говоря, героиня как будто норовит снять с себя ответственность за речи, которые ей приходится произносить на сцене. Ну чисто дети, ей-богу.

Финальные реплики безумного Арбенина и вовсе распадаются на бессвязные междометия, превращаются в словесную труху. Финал спектакля вообще кажется неудачным. Впрочем, взятую прежде ледяную высоту трагической кульминации здесь трудно было превзойти.