Инкогнито
В этом маленьком городке, где большинство лиц узнавалось легко, только маска позволяла забыть о цеховой принадлежности, о профессии, о достатке или бедности, о несправедливости судьбы, об исковерканной биографии... Маска позволяла чувствовать себя тем, кем обладатель ее хотел быть. Она с необычайной легкостью и хотя бы на время дарила человеку шанс новой судьбы и возможность сохранить свое истинное лицо.
Может быть, поэтому публично узнать человека в маске считалось тут верхом неприличия. Как писал Акройд: "В Венеции изгнанник мог расстаться со своей идентичностью или скорее мог приобрести новую идентичность". Словом, только здесь, выйдя на улицу и встретив прохожего, ты, равно как и встречный, не получал ответ на простой вопрос "кто это?", точнее, ответ мог быть только один - "никто". В этом городе с установленным правом анонимности уже давно никто не носит масок.
Но воспитанная веками традиция незаметности, непроницаемости, слитности сделала маской стиль поведения, образ жизни венецианцев и тех, кто желал бы стать таковыми хотя бы на время. Как известно, здесь нет автомобилей, оттого отечественные владельцы "Роллс-Ройсов", "Майбахов", "Мерседесов", "Бентли" и "Теслы" тут напрочь лишены возможности "оттопыриться" среди окружающих. Разве что надеть на бритую голову мигалку с крякалкой. Но таких пока не видно и не слышно. А видно только пешеходов в сотканных из местного воздуха масках венецианцев.
"И восходит в свой номер на борт по трапу постоялец, несущий в кармане граппу, совершенно никто, человек в плаще...". Этот постоялец, этот никто в плаще - Иосиф Бродский. Это он о пансионе "Академия", в котором жил, когда приехал в Венецию впервые. "Все отдавало приездом в провинцию - в какое-нибудь незнакомое захолустное место - возможно, к себе на родину, после многолетнего отсутствия. Не в последнюю очередь это объяснялось моей анонимностью, неуместностью одинокой фигуры на ступеньках Стацьоне...".
Анонимность, маска незаметного - для него условие счастливого существования. Как для человека, щедро одаренного Создателем. Это бездари надо непременно выделиться чем-то в толпе себе подобных и стать заметным. У Бродского достаточно внутреннего света, чтобы внешне быть никем, неотличимым от остальных. "Инкогнито эрго сум" - это он переделал знаменитую фразу Рене Декарта: "Мыслю, значит существую". У Бродского она звучит как: "Неизвестен - значит жив". Кислотность публичности его угнетала.
В один из первых приездов в Рим он не спешит прогуляться по Вечному городу. Он садится за стол и несколько часов стучит на пишущей машинке - отвечает на письма. До тех пор, пока не почувствует, что вошел в ритм местного жителя, что шелуха туристического ажиотажа отпала. И тогда в непроницаемой маске римлянина он отправляется на виа и пьяцца. Когда он вынужденно оказался в эмиграции, то строго сказал себе: веди себя так, как будто ничего не произошло.
Ему претила распространенная ментальность эмигранта, он не хотел, чтобы статус изгнанника что-то добавлял к тому, что уже было в его поэзии. Он в отличие от Евтушенко полагал, что поэт должен быть только поэтом, не больше и не меньше. И неважно где - в России или в Америке. Он терпеливо устанавливал в себе ритм и мироощущение местного жителя, американского "никто", анонимного по определению. Откуда он узнал, этот человек в плаще, абсолютный "никто", как уберечь себя и свой дар от токсичной медийности? Боратынский ли шепнул ему, как сохранить "необщее выражение лица" за маской анонимности? Я не знаю. Я, как и все желающие, могу судить лишь о некоторых результатах. Вот они.
- "...где стопа следа
- не оставляет, как челн на глади
- водной, любое пространство сзади,
- взятое в цифрах, сводя к нулю,
- не оставляет следов глубоких
- на площадях, как "прощай", широких,
- в улицах узких, как звук "люблю".
- "...и подъезды, чье нёбо воспалено ангиной лампочки, произносят "а".
- "...улица, вьющаяся как угорь, и площадь - как камбала".
Это венецианские строфы. Они написаны великим поэтом, понявшим, как важно быть незаметным.
