- Твой Федоров - никакой не академик! - заявил мне 11-летний сын после утреннего обхода.
За Святослава Николаевича мне стало обидно:
- Это еще почему?
- А потому что он оперированный глаз мне открыл вообще без боли! Как нормальный хороший врач. А не академик какой-то, - ответил подросток тоном, не терпящим возражений.
В МНТК "Микрохирургия глаза" мой ребенок попал в конце мая 2000 года с тяжелейшей травмой глаза после взрыва раскаленной бутылки в костре. Длинный толстый осколок прошил глаз насквозь. В Морозовской больнице, где его срочно оперировали, нам при осмотре сразу сказали: "Сто процентов - потеря зрения". Забрали его в отделение, а нас с мужем выгнали взашей на лестничную площадку.
Муж встал у стены и смотрел в пустоту перед собой. Я была не лучше. Выходной день, вечер, кому звонить, куда кидаться за помощью? Прямо оттуда, с подоконника у банки с окурками, я набрала номер мобильного телефона Святослава Николаевича Федорова. Знаменитого на всю страну офтальмолога, академика, Героя Социалистического Труда, генерального директора крупнейшего офтальмологического центра в стране.
Впервые - не по журналистским делам...
Трубку взяла его жена Ирэн Ефимовна - глава семьи в тот момент плавал в бассейне. "Слава, - крикнула, - иди скорее, у нашей Кати Добрыниной несчастье!"
Я попросила только одно - хоть что-то сказать врачам, которые сейчас будут решать судьбу пострадавшего глаза. И судьбу моего сына, чего уж там. И если есть хоть один шанс, Святослав Николаевич...
Я даже не уверена, что сказала Федорову "пожалуйста" и "спасибо". Провал в памяти.
Минут через пятнадцать на площадку из отделения вышла злющая, как оса, медсестра. Назвала нашу фамилию.
- Идите отсюда, инициативники. Звонил ваш академик. С хирургами говорил. Что сможем, то и сделаем. Сами все знаем.
Действительно, сделали. И огромное им спасибо - смогли максимум. Какую-то вообще не предусмотренную пластику пробитой сетчатки, бережное удаление травмированных осколком тканей, что-то такое со стекловидным телом и роговицей... Мне даже сейчас жутко это вспоминать и перечислять. Хотя сыну уже за тридцать и (скажу, забегая вперед) он нормально видит обоими глазами, водит машину, окончил хороший вуз, работает. В футбол играть любит. Точно не инвалид.
Я не знаю, что бы с ним было без того звонка в ординаторскую.
А тогда, через два дня, едва ребенок стал "транспортабельным", его перевели в детское отделение МНТК на Бескудниковском бульваре. Везли на присланной за нами машине как хрустальную вазу, стараясь лишний раз не тряхнуть. С плотной повязкой на обоих глазах. В отделении им занялись немедленно - ситуация была и правда критической. Я оставила сына в палате и пошла в кабинет к Святославу Николаевичу. У него над рабочим столом, как обычно, светились штук пятнадцать экранов - камеры транслировали операции в разных отделениях (он ни на минуту не упускал их из виду и в любой момент мог включиться по громкой связи).
"Блинчик хочешь?" - спросила меня Ирэн Ефимовна. У нее как раз был день рождения, стояли какие-то тарелочки. Я кивнула и сообразила, что трое суток с забинтованным ребенком в Морозовской про еду не вспоминала вообще. Только несколько раз в день, по давней санитарской привычке, мыла полы и все поверхности в палате, слушала звон в ушах и пыталась найти спокойный разумный ответ на вопросы: "Мама, ну почему это именно со мной? И как теперь все будет?"
Только после федоровских блинчиков ужас и растерянность стали отступать.
Чтобы вернуться и ударить кувалдой по голове всего через полторы недели.
Последний полет
Теплым пятничным вечером 2 июня 2000 года я собиралась ехать к сыну из редакции, где тогда работала. На лентах новостей появилось сообщение об упавшем вертолете. Очень осторожно, по каплям коллеги цедили мне информацию. Вертолет МНТК... Погибли четыре человека... Предположительно, Федоров тоже... Катя, ну вдруг это неправда, надо проверить...
Потом пришло сообщение, что среди обломков нашли протез...
Надежды не осталось. Святослав Николаевич лишился ноги еще в юности, во время учебы в военном училище - запрыгивал на ходу в трамвай и сорвался. Об этом мало кто знал, этот факт своей биографии Федоров не скрывал, но и не выпячивал. Просто потому, что "инвалидом" себя не ощущал - всегда держался в отличной форме, поднимал гири, ездил на лошади и гонял на мотоцикле, плавал, ходил с чуть заметной хромотой и, естественно, без трости. Жил нормальной жизнью энергичного, сильного, неугомонного человека. Даже вертолет умел водить.
Хотя в тот роковой день за штурвалом был пилот-профессионал. Почему у вертолета разрушилась лопасть, так до сих пор и неясно. Слухов ходило много, но расследование и больше десяти экспертиз ответа не дали.
Наутро после катастрофы весь огромный МНТК, не сговариваясь, вернулся с дач. Люди собрались в конференц-зале, как всегда приходили на утреннюю конференцию. Сидели молча. Плакали. Ждали непонятно чего. Может, что "шеф", как все его тут называли, войдет и скажет своей обычной решительной скороговоркой - это у вас что? По какому случаю траур? Дурь собачья. Начинаем работать...
Я пришла в этот зал вместе со всеми и тихо села сзади. Ко мне обернулись: "Катя. Как ты вовремя. Помоги написать некрологи, у нас слов абсолютно нет..." И весь этот долгий, жаркий и жуткий день, а потом и следующие - до похорон в подмосковном Рождественно-Суворово - я так в МНТК и оставалась. Периодически только заходя проведать сына в соседний корпус. Но за него я была спокойна - в МНТК, а тем более в его детском отделении умели лечить и гораздо более тяжелые случаи. Сама видела, и не раз. Сама об этом писала.
Жизнь без вранья
Сказав обо мне "наша Катя", Ирэн Ефимовна Федорова тогда не оговорилась. Меня, журналиста-газетчика, в МНТК действительно считали своей, а не "представителем СМИ". За три года до того я написала о Федорове документальную биографическую книгу "Скальпель против абсурда". И пока ее готовила, общалась с его друзьями и недругами, познакомилась с давними соратниками, прошедшими с ним вместе огонь и воду, молодыми врачами, директорами многочисленных филиалов. И медицинскими чиновниками, которые его тихо ненавидели...
Чья-то зависть и ненависть сильно расширяют объем информации о герое, главное вовремя ставить знаки "плюс" и "минус". Облазила институт вдоль и поперек. Ходила на их конференции. Сидела в очередях к кабинетам, слушала разговоры пациентов, смотрела видеозаписи операций. Пытала Федорова многочасовыми интервью. По-моему, он сам не подозревал, во что ввязывается, когда эта книга была задумана, причем в его обычном стиле - "наперекор шаблону". Мягко говоря, неожиданный шаг - обратиться с такой просьбой к журналисту, который накануне выборов в своей статье с особым сарказмом и ехидством доказывает, что шансов у правдоруба-идеалиста ноль и "таких не берут в президенты".
"Зато там ничего не было наврано", - пояснил мне свою логику будущий герой книжки. Критику он и правда ценил больше елея. Ему стало интересно, мне - тоже.
Вспоминать и рассказывать Федорову пришлось обо всем - начиная с детских лет в западно-украинском городке Проскурове (ныне Хмельницкий) и до академических высот. Мы говорили о его отце, красном комдиве-кавалеристе, который прошел сталинские лагеря. И спустя много лет вернулся, так и не оправившись от этого кошмара, с застывшей на лице "маской скорби".
Крушение идеалов ломает человека напрочь. Несвободу во всех ее видах, тупую покорность, доносы и "рабскую психологию" Федоров не случайно считал в жизни своими главными врагами. И сам всеми силами из этого, как он говорил, "выламывался", когда на свой страх и риск делал новые операции, имплантировал искусственные хрусталики и налаживал буквально на коленке их производство, строил дерзкие планы и осуществлял их, невзирая на административные и прочие препоны.
Шел напролом, когда другие по привычке "прогибались". И в итоге не просто создал мощную и современную, не по социалистическим принципам работавшую "империю МНТК". Совершил гораздо большее. Приучил миллионы людей к тому, что сложнейшие микрохирургические операции - обыденное, привычное, нормальное дело. Что не надо обреченно ждать, пока тебя окончательно затопит слепая темнота, нельзя мириться с дискомфортом, с плохим зрением, неудобными очками, болью. Неважно, обычный ты пациент или "элита" - тебе все равно помогут по-настоящему. Станут лечить, а не считать койко-дни. Для социалистических плановых (и клановых) времен это тоже была революция.
А еще было главное. Публичная персона, знаменитость, гендиректор, депутат Госдумы, членкор РАН и прочая и прочая, Святослав Николаевич Федоров всегда оставался - как мой ребенок сразу подметил - "нормальным врачом". Это было видно - да, каламбур - невооруженным глазом. Вся светская шелуха слетала, едва он садился напротив пациента и заглядывал ему в глаза сквозь окуляры диагностических приборов. Ему становилось совершенно без разницы, какой у этого человека статус и "от кого" он. Известный писатель, скромная бабушка, крестьянка из кавказского села, чей-то сын или внук - Федорову важен был только глаз, которому надо вернуть зрение. Операционное поле. Он концентрировался на новой задаче, азартно и цепко. И решал, и придумывал, и добивался. Больше всего был рад, когда получалось!
Разных хобби у него было много. А любимое дело - единственное и самое важное в жизни.
Долгое эхо любви
Он часто считал в шутку, сколько ему осталось до 75 лет. Почему-то был уверен, что именно тогда придет время "отдыхать под березкой". Жизнь оборвалась раньше, когда он был полон энергии и планов. В нынешнем августе - 95-летний юбилей. Вполне мог бы эту дату отметить лично, сил бы хватило.
Два года назад ушла из жизни и Ирэн Ефимовна. Она так и не смирилась с гибелью мужа. Я делала литературную запись ее воспоминаний - книгу "Долгое эхо любви". Неправда, что время лечит. Разве что проясняет какие-то важные вещи.
На сельском кладбище в Рождественно около церкви, которую Федоров восстанавливал, действительно растет березка. Всегда лежат цветы. Но его помнят живым. Когда на очередном юбилейном собрании включают аудио с его голосом на планерке, у сотрудников МНТК даже лица становятся другими. В их кабинетах по-прежнему висят портреты "шефа" - у каждого свои, неформальные, самые дорогие.
Во время отпевания тогда, в 2000-м, одна из давних его соратниц, в какой-то бессчетный раз услышав "раб Божий Святослав", не удержалась: "Да не был он никогда ничьим рабом. Даже Божьим".
Где-то там, наверху, в этом уже наверняка убедились.