Поделиться
На одном читательском сайте появилась самая короткая рецензия на "Соколиный рубеж": "Самсонов - гений". Приятно?
Сергей Самсонов: Насмешило некоторое сходство с надписями на заборе типа "Цой жив". Забавно было бы увидеть такую аттестацию где-нибудь в подъезде. Но до этого дело еще не дошло. Хотя стены моего подъезда готовы под новые росписи, которые лягут поверх древних наскальных.
"Я бы вообще печатал исключительно лауреатов с финалистами, и, по всей вероятности, сам угодил бы под эту швабру" - кто сказал?
Сергей Самсонов: Кажется, я. Но рано или поздно это должно было случиться, если говорить о премии.
Самсонов же - гений, понятно.
Сергей Самсонов: Какое-то движение и развитие подразумевалось.
Премия - движение и развитие?
Сергей Самсонов: Я к премиям отношусь как к оценкам школьной учительницы по русскому и литературе. Ты сдаешь на проверку тетрадку и ждешь подтверждения, что ты поднялся на какой-то определенный уровень письма, что ты можешь говорить с читателем на более или менее сносном русском языке.
Вам нужны подтверждения состоятельности?
Сергей Самсонов: Как комнатный фикус нуждается в поливке, так и каждый автор нуждается в читателях. Потому что без этого - какой смысл? Что ни говори, а одна из функций литературы - это некая коммуникация.
Функция?
Сергей Самсонов: Конечно. Некая попытка взломать свое одиночество. Это взаимное "рытье тоннеля" навстречу друг другу. Просто эти ходы извилисты, перепутаны. Можно сравнить взаимоотношения современного среднестатистического автора и читателя с хождением в пустыне, когда ты изредка натыкаешься на человеческие следы.
Премия - мираж?
Сергей Самсонов: Премиальный сюжет порождает в твоем сознании райские дали, заполненные многомиллионными полчищами твоих коленопреклоненных почитателей. В сущности, да, среднестатистическому автору несколько одиноко в современном мире.
Вы - "среднестатистический"?
Сергей Самсонов: Не звезда. Некий современный прозаик, который продает от силы 1,5 - 2 тысячи экземпляров.
Но на самом деле понимаете, что вы все-таки автор необычный?
Сергей Самсонов: Догадываюсь. Меня всегда занимал порядок слов, выбор слов. Вообще язык, дар речи - это едва ли не единственное, что отличает человека от прочих представителей животного мира. Литература в наши дни - это, в сущности, и есть сохранение дара речи. Если не будет литературного русского языка, все закончится тем, что наш богоспасаемый народ примерно через 2-3 поколения захрюкает. А мне бы этого не хотелось. Я, так сказать, строю плотину на пути этой лавины "обезъязычивания". Точнее, кладу свой кирпичик в это общее сооружение.
Для вас язык важнее сюжета, тема - вторична?
Сергей Самсонов: Наоборот. Хочу делать сюжетные вещи, отчасти даже приключенческие. Самые значимые для меня книжки - "Илиада" Гомера и "Одиссея капитана Блада" Сабатини. Под влиянием полудетских-полуподростковых впечатлений от этих книг я начал делать незаурядных, сильных героев.
Почему именно про летчика Великой Отечественной?
Сергей Самсонов: Мне казалось, все книжки о той войне уже написаны. Великие, значительные, мощные. И вдруг щелкнуло в башке: я смотрел голливудский фильм "Перл Харбор", как раз про американских и японских пилотов. Поразили чисто внешнее визуальное совершенство и абсолютная ничтожность содержания. И я сказал себе, что по картинке сделаю нечто подобное Голливуду и даже лучше, а по содержанию, по какому-то внутреннему драйву тоже сделаю что-то приемлемое для самого себя. Я открыл мемуары Покрышкина, а потом начал их переписывать. То есть превращать технические выкладки пилота в прозу. Вот так все и началось.
Война в "Соколином рубеже" - война-миф.
Сергей Самсонов: Что значит миф? Моей задачей было следовать за фактами. И то, что некоторым моим читателям покажется совершенно невероятным, тот эпизод, к примеру, когда враждебные пилоты встают крылом к крылу и смотрят друг на друга едва ли не в упор сквозь стеклянные колпаки своих истребителей, - это чистая правда. Это взято из мемуаров, из интервью пилотов той эпохи. Когда имеешь дело с рассказом, предельно бесхитростным и в то же время изобилующим точными деталями, ты понимаешь: это правда - в таких подробностях придумать невозможно. Нет, были и свои бароны Мюнхгаузены, скажем, летчик, который рассказывал, как еще до войны пилотировал перед бонзами Третьего рейха, и сам Геринг наградил его Рыцарским крестом с бриллиантами, а потом, когда немцы напали, он вдавил этот Рыцарский крест в подметку своего сапога, и всю войну так проходил, пока эти бриллианты не стерлись. В общем, я шел за фактами, а не за "байками". Это такой охотничий азарт, когда как собака бежишь по взятому следу.
Куда бежали, по какому следу?
Сергей Самсонов: Меня занимала метафизика и биология войны как таковой. Георгий Иванов в "Распаде атома" пишет, что война - это до предела ускоренная, сгущенная в экстракт жизнь. Я смотрю на судьбу своего деда и понимаю, насколько справедливо это утверждение. С 1941 по 1943 он успел сделать все: прибыть на фронт, вступить в бой под Москвой, быть раненым, списанным подчистую, вернуться в родную деревню после госпиталя, жениться и стать отцом. За два года! А я за два года успел закончить третий и четвертый курс... И есть еще такая штука - абсолютное счастье своего бытия, переживание его полноты. У Арсения Тарковского, фронтовика, есть совершенно гениальное стихотворение: Дай мне еще подышать, дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной... Дай мне побыть хоть в этом окопе..." То есть чудовищная мука - да, это понятно, но с другой стороны, когда смотришь известные документальные кадры возвращения наших солдат, все эти цветы, объятия, слезы, становится понятно, какое это было неописуемое счастье - остаться живым.
Война открывает глаза на жизнь?
Сергей Самсонов: Ну да, на то, что "зелена трава и небо сине". Дает почувствовать вкус хлеба, холодной воды... Совершенно другая шкала измерений, совершенно другое понятие о главном и ничтожном.
В вашем романе чувствуется влияние "Благоволительниц" Литтела, или я ошибаюсь?
Сергей Самсонов: Мощная книжка. Местами очень скучная, скучнее всех Кафк вместе взятых. Но какие-то вещи меня совершенно заворожили. Полагаю, глупо отрицать совершенно очевидные заимствования - на уровне фактуры, вещественных подробностей, на уровне каких-то отдельных идей, приемов, сюжетных ходов. Но у Литтела герой - бюрократ, то каратель-расстрельщик, то пассивный наблюдатель, а мой немец - воин, воздушный артист, который упивается "красотой войны". Совершенно другое измерение, совершенно другой психологический тип.
Противник главного героя романа Григория Зворыгина немецкий летчик Герман Борх говорит: "Мы пришли убивать их и сделали их настоящими", в чем настоящими?
Сергей Самсонов: Мой немецкий герой говорит еще, что никто и никогда с такой силой не выдавливал русских из образа и подобия Божьего, но они умудрились его сохранить. Война, оккупация, плен одинаково благоприятствуют и добру, и злу. Пробуждению и звериного, и жертвенного начала. Один говорит: "умри ты сегодня, а я завтра", а другой, стиснув зубы, превращается в ледяную статую на морозе. А в ком что пробуждается и почему, это уже великая загадка.
Зворыгину - вашей авторской волей особенно выбирать не приходится, это не насилие на героем?
Сергей Самсонов: Зворыгин всегда действует в обстоятельствах. Он честно себе говорит: если бы мне ломали кости, выбивая какие-то сведения, то я бы, возможно, не вытерпел - выдал и предал. Но он нужен немцам как носитель своего искусства, таланта, опыта, умений. Ему нельзя ломать руки и ноги, и в этих обстоятельствах он может удержаться от предательства. Был бы он пехотинцем - вполне вероятно, повел бы себя по-другому... Мой герой вообще так устроен, что военное небо - это единственное измерение, где он может быть свободен, оставаться собой. В общем, "воля - сокол в поднебесье...".
Но сокол - сталинский?
Сергей Самсонов: Одно дело - судить с позиций сегодняшнего дня, другое - смотреть глазами человека той эпохи, человека такой судьбы. Советская власть его сперва осиротила, а затем усыновила - подпустила его к самолету, вообще показала ему самолет как мечту. Он, скажем так, романтик, воспитанный на "Марше авиаторов" и на плакатах ОСОАВИХИМа, при этом наделен трезвым крестьянским умом. Он влюблен в краснозвездные крылья, но не забыл, что сделали с его семьей. Как ему относиться к советской власти и собственно к Сталину? Он трепещет перед ним, и - испытывает стыд за свою внутреннюю рабскую дрожь. За наследственный страх крепостного крестьянина. Это русский человек - разрывается между тягой к коллективизму и потребностью самостояния.
Не возникает ощущения, что мы только и делаем, что разбираемся, подводим итоги, влезаем в чужие шкуры, а выводы не получаются?
Сергей Самсонов: Мне кажется, нашим согражданам, родившимся после 90-го года, уже и дела нет до страшной истории русских ХХ века. Они в своей массе заворожены возможностями будущего - добавленной реальностью, добавленным здоровьем... На наших глазах происходит колоссальный антропологический слом - размылись понятия родины, национальной общности, "всеобщей справедливости"... Вместо этого мы получили мировой карго-культ, приверженцы которого шаманят с "айфонами", пытаясь выйти на связь с незримыми богами своего бытия. С другой стороны человек, видно, все же нуждается в неком более внятном самоопределении: какой он, откуда, зачем - и тут нам без "преданий старины глубокой", наверное, не обойтись. Человеку инстинктивно потребно чувство неодиночества - в том числе и "исторического", видимо. Если умирать - да, то "жила бы страна родная". Твои собственные дети, внучатые племянники и прочая седьмая вода на киселе - в какой-то стране. В какой-то России. А в какой - без прошлого не разобраться. И тут нужны, мне кажется, не Нюрнбергский процесс над "красными" и не безудержное восхваление какого бы то ни было периода родной истории, а ясное такое понимание, что никогда народ наш не был народом-уродом, невзирая на общеизвестные ужасы расчеловечивания. Это, в общем, трудная работа - говорить всю правду, но не проклинать, не мазать дегтем ворота Родины, как говаривал Бродский. Мне правда не жмет, не претит. Но мне не нравятся карикатуры.
Ну знаете, как в 30-х годах изображали кулаков. Пещерных, низколобых, с пеньками раздельных зубов, с доисторическими челюстями и глазами людоедов. Нацеливающих вилы на юных пионеров. Вот и сейчас рисуются такие же, только в ватнике и заячьем треухе с красной звездой. Мол, были, конечно, у нас и святые - Ахматова там, Гумилев, Мандельштам... А остальные - сплошь рабы. Всех хороших, достойных загрызли. В лучшем случае Чонкины, в худшем случае Шариковы. Ну хорошо, а ваши дедушка и бабушка в таком случае кто? "Да ты что? Мой дед всю войну прошел, а бабушка троих детишек подняла..." Вот такие, мне кажется, выводы давно пора сделать.
*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"