Чиндяйкин: Любой артист обречен на сравнение

Петербургский театр "Приют комедианта" решил отметить столетие революции премьерой спектакля "Собачьего сердца". Наверняка взгляд знаменитое произведение Михаила Булгакова будет революционным, ведь за него взялся Максим Диденко, один из главных ньюсмейкеров современного театра. В роли профессора Преображенского - Николай Чиндяйкин. После репетиции мы встретились с актером и узнали, что так привлекло его в проекте, что он готов разрываться между Москвой и Петербургом.

Глядя на уходящего с репетиции Максима Диденко, я вспомнила, что он в одном интервью заметил: "Мы все Шариковы". Вы с этим согласны?

Николай Чиндяйкин: Вы знаете, мы с ним сейчас разными профессиями занимаемся: он - режиссер, а я - актер. Подобные вопросы - это к Максиму. А я не размышляю в этом направлении. Вообще, как ни странно, меня в последнюю очередь интересуют всякие социальные концепции, призывы исправлять нравы, разбираться "кто мы, что мы, зачем мы". Просто я настолько люблю свою профессию, что мне до сих пор нравится находить в ней то, чего я прежде не знал, пробовать что-то новое. Такое эгоистическое времяпрепровождение с теми, кто мне интересен, с материалом, который мне интересен. И как правило, это бывает интересно и зрителям.

Ключевое слово "интересно". "Собачье сердце" давно интересно?

Николай Чиндяйкин: А как же! Какая-то часть булгаковских произведений поразительна тем (это все домашние мои открытия, ими пользуюсь), что они выстрелили в определенное время, в конце 60-х. И особенно, "Собачье сердце", конечно. Наша общественная среда тогда была заражена идеями революции, массовых сдвигов, перемены мира. И не только у нас. Я много путешествовал по миру, и где я только ни был, и это так удивительно - встречать где-нибудь в Мексике с последователями Третьего интернационала. Видеть музей Троцкого и узнавать, что такие великие художники, как Сикейрос, не просто болели за революцию, но и активно в ней участвовали. И вдруг появляется некий текст о 1920-х годах в России, написанный свидетелем того времени.

В котором весь революционный пафос оказывается на уровне "шариковых"?

Николай Чиндяйкин: Не только Шарикова, но и интеллектуала Преображенского. Он все время объясняет своему соратнику, доктору Борменталю, что он враг необоснованных гипотез, что он человек наблюдений, опыта, и вот он-то сейчас все объяснит. И мы все ждем: что же этот гениальный профессор скажет нам об этом времени такого важного. А он говорил о калошах. О калошах! О каких-то затоптанных коврах. О людях, которые не умеют нормально ходить в туалет. Он говорит о совершенно анекдотических вещах. И вдруг мы понимаем какие-то сложнейшие мировые моменты, которые не могли до конца осознать через философию, социальную литературу. И вот такие тексты, как "Собачье сердце" дали нам новую энергию. Я помню, как она ходила в самиздате. Я сам в этом участвовал - никогда не забуду, как перепечатывал "Роковые яйца" в пяти экземплярах... Так что, конечно, когда Максим Диденко предложил мне принять участие в его спектакле по "Собачьему сердцу", я сказал "да".

Выбор Максима многих удивил, ведь стереотипное восприятие профессора Преображенского - холеный, благообразный. Правда, несколько иной образ, нежели у самого Булгакова - "господин с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей". Ваш Преображенский куда более брутален.

Николай Чиндяйкин: Так это-то главное. Я ведь не случайно сейчас разрываюсь между Москвой и Петербургом, вы только представьте, до премьеры "Собачьего сердца" остались считанные дни, а у меня только что на Таганке состоялась премьера "Старшего сына", и еще у меня несколько спектаклей во МХТ им.Чехова. Но я здесь нахожусь, потому что Булгакова ставит именно Максим Диденко. Я уже с ним работал, и мне интересен и его стиль работы, и его взгляд на вещи, на текст, на театральные приемы. Было сразу понятно, что это будет оригинальная работа, а не очередной повтор привычного.

Вампилов был невзрачный симпатичный мальчик, кто же мог подумать, что это современный Чехов!

Любой артист обречен на сравнение. Я к этому отношусь нормально. Играю сейчас Сарафанова в "Старшем сыне" и прекрасно понимаю, что кто-то будет сравнивать с Евгением Леоновым (речь идет об экранизации Виталием Мельниковым в 1975 году пьесы Александра Вампилова, в которой снялись Евгений Леонов, Николай Караченцов, Михаил Боярский, Светлана Крючкова - прим.ред.) И тут, хочешь не хочешь, будут сравнивать с Евгением Евстигнеевым. Потому что фильм Владимира Бортко не то что культовый, а суперкультовый. Он уже разлит в национальном сознании. Это неизбежно. Но, повторюсь, я с удовольствием согласился на эту роль, и ни секунды не пожалел об этом - то, что делает Максим, дает мне возможность воспользоваться какими-то наработками, знаниями, которые я получил на тренингах Ежи Гротовского (знаменитый польский режиссер, теоретик театра - прим.ред.), в первооснове которых лежит опыт йоги.

Вы имеете в виду сочетание психологического театра с пластическим?

Николай Чиндяйкин: Если огрублять, то да. И надо обладать неким бесстрашием, чтобы вот так интерпретировать "Собачье сердце" Булгакова.

Вы заинтриговали. Постановка интригует еще больше, учитывая, что Максим определил стиль спектакля как "анатомический театр". Но вы сказали об еще одной премьере, о "Старшем сыне".

Николай Чиндяйкин: Да, эту пьесу Вампилова на Таганке поставил Денис Бокурадзе. Очень интересный режиссер из Самары, на него в Москве уже очередь выстроилась. И это абсолютно отличная от "Собачьего сердца" работа. С одной стороны, получился такой психологический спектакль, в котором все диалоги, все поступки - не случайны, не впроброс, там все детерминировано, а с другой это очень игровой спектакль. И с одной стороны - минимализм, а с другой - в нем огромное количество деталей, с помощью которых создается совершенно уникальная среда.

Вы ведь прежде играли Вампилова?

Николай Чиндяйкин: Я один из первых исполнителей Бусыгина (молодого человека, который по случаю выдал себя за "старшего сына" провинциального музыканта - прим.ред.)! 45 лет назад его сыграл.

Спустя почти полвека по-другому читается "Старший сын"?

Николай Чиндяйкин: Я могу диссертацию написать об этом, да нет сил и времени. Вампиловские тексты из тех произведений, что обретают биографию. Вот у "Собачьего сердца" есть своя биография, о ней уже можно писать романы. У "Черного квадрата" Малевича такая биография... И вдруг это случилось с Вампиловым, с пьесой, которая была написана 50 лет назд. У меня ест академическое издание, где напечатаны резолюции Минкульта, тексты рецензентов того времени, которые разбирали пьесу: можно ли ставить ее, нельзя. И люди, кому нравился "Старший сын", писали этак снисходительно - "да, это милая, симпатичная лирическая комедия про то, как молодежь шутит". А отсюда и до комедии положений рукой подать: она его любит, а он ее брат, а потом оказывается, что он вовсе ей не брат.. Прямо Кальдерон какой-то. Но прошли годы и пьеса изменилась на глазах. Казалось бы, все те же герои, те же поступки, те же слова, а все изменилось. Этот текст набух временем. Вдруг оказалось, что она не лирическая комедия, а метафизическая драма. "То, что случилось, - все это ничего не меняет", говорит мой герой, Сарафанов молодому человеку, который выдавал себя за его сына. Вслушайтесь в эту фразу! Что это за пространство, где события ничего не меняют?

Да, пожалуй, в ней сильно христианское начало. И дело не только в парафразе притчи "блудного сына", но и в тезисе всепрощения.

Николай Чиндяйкин: Да! Блудный сын - вещь-то очевидная, ее и тогда, 50 лет назад поминали. А все остальные смыслы открываем только сейчас. И ведь я был знаком с Вампиловым. Был такой невзрачный симпатичный мальчик, кто же мог тогда подумать, что рядом со мной современный Чехов!..

*Это расширенная версия текста, опубликованного в номере "РГ"