Поделиться
Недавно вышел ваш новый роман "Лавр", который стал одним из главных литературных событий 2012 года. Кого вы видите своим читателем? И думаете ли о читателе, когда пишете - или это совсем неважно?
Евгений Водолазкин: Я хотел рассказать о человеке, способном на жертву. Не какую-то великую однократную жертву, для которой достаточно минуты экстаза, а ежедневную, ежечасную жизнь-жертву. Культу успеха, господствующему в современном обществе, хотелось противопоставить нечто иное. Но менее всего меня привлекала возможность "учить". Это не дело литературы, да и права такого мне никто не давал. Пока писал книгу - сам учился, мы с ней делали друг друга. Предприятие было рискованным. Проблема описания "положительно прекрасного человека" чрезвычайно сложна. На современном материале решать ее почти невозможно, а если и возможно, то для этого нужно быть автором князя Мышкина. Я понимал, что, взятый с нынешней улицы, такой герой будет попросту фальшив. И я обратился к древней форме - к житию, только написал это житие современными литературными средствами.
Не страшно было отдавать в печать свое первое сочинение?
Евгений Водолазкин: Я знаю, некоторые мои коллеги-филологи из этих соображений пишут под псевдонимом. Но правда рано или поздно выходит наружу, и тут уж становится смешно вдвойне. Я, подобно Карлсону, в этом отношении сохранял спокойствие. С годами вообще меньше смотришь по сторонам, просто делаешь то, что считаешь нужным.
Что для вас литература, жена или любовница - или же чеховское сравнение тут не работает?
Евгений Водолазкин: Наука и литература - это разные способы познания мира. В одной голове они могут чувствовать себя хорошо, лишь находясь в разных помещениях. Совместное их проживание пагубно: хуже пестрящего научными данными романа может быть только художественно написанное исследование. Настоящая наука должна быть рациональной, сводить эмоции к минимуму, и полученное научное воспитание не позволяет мне изменять этому принципу. Те эмоции, которые не помещаются в науку, я отдаю литературе. Но разделение науки и литературы не исключает в то же время их взаимодействия. Наука дает литературному творчеству материал и внимательное отношение к источникам, литература - тот гармонический взгляд, которым поверяется алгебра науки. Кто из них жена, кто любовница? Продолжая чеховскую метафору, я назвал бы себя двоеженцем, но боюсь, такого определения не оценит моя жена.
Кого из современных авторов вы читаете? Кого бы вы порекомендовали читать?
Евгений Водолазкин: Чтение филолога и писателя отличается от обычного чтения. В нем всегда присутствует вопрос "Как это сделано?" Когда я читаю, допустим, роман "Самодержец пустыни" Леонида Юзефовича, то думаю: как можно так здорово превращать историю в литературу?! Когда исторические события не заслоняют характер героя, а ритм истории входит в резонанс с ритмом прозы. Чтение "Современного патерика" Майи Кучерской навело меня на размышления о возможностях малой формы, которые завершились в конце концов моим циклом "Мелочи академической жизни". Когда я читаю Сашу Соколова или Михаила Шишкина, то восхищаюсь теми фейерверками, на которые, оказывается, способен наш язык. Назову еще одного писателя - он оказался обойден нашими крупнейшими премиями - Юрия Буйду. Его роман "Синяя кровь" кажется мне очень сильным.
Вы петербуржец. Как вы думаете, это накладывает на вас какой-то отпечаток? Верите ли вы в петербургский миф, и если да, то что он сегодня? Актуально ли противостояние двух столиц?
Евгений Водолазкин: Я думаю, жизнь в этом городе накладывает отпечаток на любого. Петербург - это такая форма, которая неизменно лепит свое содержание. Посмотрите, как город опустошался после большевистского переворота или в блокаду. На смену ушедшим приходило совершенно иное население. Оно съезжалось из самых разных мест, но уже после нескольких лет жизни здесь приобретало новое качество, становилось некой общностью, непохожей на население прочих городов. Не все из приехавших ходили в Эрмитаж или Мариинку, но важно уже то, что они ходили мимо них, мимо соборов и дворцов, по набережным и мостам, и эта красота делала их другими. Нынешний Петербург лишен столичной энергетики, его больше не окружает аура власти, но тем с большей силой в нем стала проявляться его метафизика. Одним из наиболее ярких ее выразителей мне кажется Михаил Шемякин. Что касается противостояния Москвы и Петербурга... Если оно и существует, то скорее как род любовной игры - чтобы освежить чувства. Здесь любят шутить, что в Москве есть много чего, но все лучшее - в Петербурге. Это, конечно, не совсем так. Несмотря на эти бодрые заявления, переезжающих из Петербурга в Москву гораздо больше обратного потока. Всякий желающий "достичь успеха" понимает, что в полной мере эта цель осуществима лишь в Москве. За исключением науки и литературы, к которым мне посчастливилось иметь отношение. Потому, любя Москву, вряд ли я когда-нибудь задумаюсь о переезде. Мне кажется, что московские пространства уже превышают те пределы, которые способна освоить человеческая душа. А Петербург - город маленький. Перешел через мост - Пушкинский Дом, перешел через второй - Публичная библиотека. Я живу недалеко от Петропавловской крепости и всюду хожу пешком. Крепость не случайно построена Петром на Заячьем острове - оттуда оба рукава Невы простреливаются. Так что город у меня под контролем.
Сейчас, когда мы с вами беседуем, идет атака на ряд гуманитарных институтов, министерство образования включило в список неэффективных вузов Литинститут, РГГУ, МАРХИ. В конце года было опубликовано очень жесткое заявление Ученого совета филфака МГУ о разгроме гуманитарного образования в России, к которому (заявлению) скептически отнеслись в Высшей школе экономики. Что вы обо всем этом думаете?
Евгений Водолазкин: Ученый совет Пушкинского Дома, в который вхожу и я, в последнее время опубликовал несколько открытых писем в защиту образования и культуры. Последнее из них написано в поддержку Российского института истории искусств, созданного в 1912 году (!) на средства графа В. П. Зубова. В столетний юбилей институт пытаются закрыть. До этого мы выступали с резкой критикой ЕГЭ по литературе. Если же говорить о проблеме в целом, то поводов для оптимизма я пока не вижу. Беда в том, что наступление на гуманитарную сферу - это явление мировое. До сих пор доминирующей была европейская цивилизация, к которой принадлежим и мы. В ее развитии огромную роль играло гуманитарное знание. Сейчас на мировую арену выходит огромный неевропейский мир. Создается новый тип цивилизации, в котором человек, сидящий за компьютером в Юго-Восточной Азии, без труда поймет своего партнера в Торонто. Это прагматичный подход, способный обеспечить рост производства и торговли. С точки зрения глобалистского подхода, гуманитарное образование - лишняя трата, не ведущая ни к каким видимым материальным достижениям и в конкурентной борьбе ничем не оправданная. Общий знаменатель, к которому мало-помалу приводятся самые разные народы, не предусматривает тех ценностей, которые входят в наш культурный код. Происходит не просто дегуманитаризация образования, но его деевропеизация. Возникает равенство всех перед компьютерными стрелялками, Голливудом и экзаменом-кроссвордом по литературе. Энтузиасты этого пути пока не чувствуют опасности, им кажется, что дело развивается по немецкой пословице, согласно которой у самого глупого крестьянина самая большая картошка. Они исходят из того, что для добычи углеводородов знание Гоголя не обязательно. Это глубокое заблуждение. Картошка будет большой до тех пор, пока не истощится земля. А дальше придется заниматься починкой мозгов, восстанавливать гуманитарное полушарие, без которого - это выяснится очень скоро - полноценный мыслительный процесс невозможен.
Вы хорошо знали академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Понятно, что в двух словах о таком человеке не расскажешь. И все-таки какой-то поразивший вас случай, какое-то неожиданное проявление его характера можете припомнить?
Евгений Водолазкин: Я любил Дмитрия Сергеевича, среди прочего, и за то, что он ни в коем случае не укладывался в образ "тихого старца", который ему создала пресса. Это был человек огромного темперамента. Своими эмоциями Лихачев прекрасно владел, но в случаях особенно его волновавших, чувства, словно лава из вулкана, выплескивались наружу. Однажды, не будучи согласен с руководством Пушкинского Дома, он даже перевернул в дирекции мраморный столик. Не знаю, есть ли такой столик в нынешнем министерстве образования и науки. Появись там сейчас Дмитрий Сергеевич, столик бы не устоял.
Полностью интервью будет опубликовано в журнале "Литературная учеба"