Поделиться
- Я стану знаменитой, а ты будешь прозябать в своем Омске, - сказала ему сокурсница по киношколе. И действительно стала скандально знаменитой режиссершей. А он тихо получает свои призы, делает кино про людей, открывает в них бездны, и каждый фильм - открытие. А зритель типа "пусть говорят" его не знает.
Владимира Головнева я встретил на фестивале документального кино в Екатеринбурге, где главный приз в номинации короткометражных фильмов получил его "Занавес" - рассказ о буднях театра в уральском городе Ирбите. Потом посмотрел другие его работы - передо мной был редкий экземпляр серьезно мыслящего молодого режиссера.
Его фильмы на фестивале "Дубль дв@" завершат цикл работ целой режиссерской династии: Андрея, Ивана и Владимира Головневых. Из нашего разговора вы многое узнаете об этой семье и ее приоритетах в кино. Премьерам этой династии фестиваль отдает два дня, значит, и беседа наша будет в двух частях. Читать этот "курс молодого бойца" документалистики, по-моему, не только увлекательно. Для меня это подтверждение давней истины: умами и талантами Россия прирастает из того, что по инерции зовут провинцией. В ходе этой беседы я убедился, что любимые мною за пытливый ум герои Гарина-Михайловского никуда из России не делись - просто они теперь рождаются далеко от Москвы.
Российская газета: В вашем Омске отличные театры, но нет киностудии. Как вы попали в кино?
Владимир Головнев: Семья такая - творческая. Отец - ученый-этнограф, поэт, музыкант, пишет песни. Он и к науке относится как поэт. Он решил, что видео идеально приспособлено для этнографии - и стал "ловить ускользающие мгновения". Наблюдения превращались в фильмы, стали наполняться художественным смыслом. При этом он оставался этнографом - его интересует Север: ханси, манси, ненцы, селькупы… Когда мне было шесть лет, он меня взял в экспедицию на Ямал, и мы с братом участвовали в работе, учились снимать. В 11 лет я уже ползал с камерой за собакой, пытался снимать с высоты собачьего роста, коллекционировать ее настроения, думал, как это смонтировать… А в 16 увлекся театром, играл на любительской и даже профессиональной сцене. Потом учился на истфаке Омского университета…
РГ: …увлеклись историей?
Головнев: Да нет, я вообще ни в чем не был уверен. Понимал, что тянет к творчеству. Но поступил на истфак. У нас была этнографическая практика, и я вспомнил про видеокамеру. Подумал: вот способ выделиться! Все пишут на листочках, а я с камерой! И снял первую работу, абсолютно ужасную. Сам сочинил музыку, сам написал и начитал текст. Никто ее не видел, кроме друзей.
РГ: О чем она?
Головнев: Татарское село Эбаргуль на Иртыше. Когда-то оно было на другом берегу, но началось колхозное строительство, и его перебросили через реку, а на его месте остались развалины той, настоящей татарской культуры… Здесь новая жизнь - там старая. А между ними течет река. Фильм о том, что связи между культурой традиционной и новой почти утрачены. Все естественное осталось на том берегу, а на этом - уже советская культура. Этот фильм был для меня школой, потому что мои продвинутые родственники по кочерыжке мне надавали: так не снимают, так не монтируют!.. А дальше я стал помогать отцу. Его фирма занималась строительством в Ханты-Мансийске Музея природы и человека. И нужна была видеоэкспозиция. Эти зарисовки были важным этапом: отец помогал мне развиваться, и я это ценю… Потом мне стукнуло девятнадцать, и я стал работать на Омском ТВ режиссером. В двадцать закончил университет и решил учиться кино всерьез. Денег на платное отделение во ВГИКе не было, но в Интернете я нашел бесплатную киношколу, которой руководил Владимир Хотиненко. Она ориентировалась на людей из провинции. Хотя были и москвичи.
РГ: И вы учились у Хотиненко?
Головнев: Он был занят и все передал Владимиру Фенченко. А курс документалистики вела Марина Разбежкина. Она не просто хороший режиссер, она еще и правильно взаимодействует с молодой аудиторией. Умеет преподнести правильно. Учились год, зато спрессовали материал до отказа: без выходных, с 9 до 9. Сначала казалось: невозможно. Кто-то засыпал на лекции, у кого-то - нервные срывы. За опоздание могли отчислить. И очень жестко оценивали наши знания и работы. Ведь все мы были с телеканалов, с амбициями, а выяснилось, что никто не может нормально склеить средний план с крупным. Нас попросили стереть из памяти все, что умеем, и начинать с азов. Били больно. Обижали нещадно. Теперь понимаю, что правильно делали. В этом ритме я не понимал, куда мы движемся, - понятно стало позже.
У Разбежкиной была четкая позиция относительно реальности и кино. Фенченко делал акцент на правильности технического воплощения. Просил не увлекаться художественными фантазиями, а качественно выполнять чисто школьные задания: расстановка планов, монтаж… И он нам сумел вдолбить многие важные истины. Учились недолго: вдохнул - и выдохнул. Но появилось ощущение уверенности: "я могу!".
РГ: Ваша первая картина - "Корабль плывет, а берег остается". Вы ее так назвали, чтобы все поняли: пришел второй Феллини?
Головнев: Что вы, у меня и в мыслях такого не было! Но смысл картины именно в этом. Я попал в этнографическую экспедицию. Помимо культурных миссий, они крестили людей в деревнях. И вот корабль, наполненный русской православной культурой, плывет по Иртышу к Салехарду, где русская цивилизация сменяется глухими ханты-мансийскими деревушками. И происходит обряд крещения. Так они жителей как бы "окультуривают", впускают в российский мир. Этот обряд мне показался очень фактурным: было интересно испуганные лица людей, которые не понимали, что это и зачем. Эта реакция меня очень заинтересовала: "корабль ушел - а берег остался". И ничего не изменилось.
РГ: Вы продолжили эту тему в фильме "Не от мира сего": там чертова мешанина из верований, предрассудков, язычества, православия, буддизма…
Головнев: Все происходит в аномальной зоне в 250 км от Омска. Там, говорят, проходит разлом земной коры, его пытались исследовать археологи, ученые тоже фиксируют некие странные явления, объясняют их воздействием магнитных полей. Там действительно какая-то нездоровая атмосфера.
РГ: В чем она выражается?
Головнев: Да жутко там как-то! Небо какое-то другое. Очень ясное, звезды непривычно четкие. Кто-то находит в этом абсолютную благость. Мне говорили про визиты НЛО. Все перешептываются, передают друг другу страшные истории. Это место давно меня интересовало: живу в Омске - а рядом такая зона! Приехали, стали смотреть. Я не хотел делать публицистику: утонул бы в собственных оценках. Хотел дать зрителю возможность самому все оценить. И мы начали снимать все как есть. Вот приехали попы и во время бабаджийского моления стали, перекрикивая конкурентов, петь - и мы в две камеры снимали оба эти действа. Или вот Валентин читает вслух книжку - у них там, как в добрых дворянских семьях, есть такая традиция. Снимаем.
Зона полна странными людьми. Мы выбрали самых контактных и симпатичных. И вот началась эта жизнь со всеми ее перекрестками религий, верований, с полным разбродом мыслей. Труднее всего было монтировать: очень много материала, разного, иногда - жуткого. Но - о чем кино? Я пытался, монтируя, отключить "ментал". Вырубить наработанные схемы. Клеил почти на интуитивном уровне, когда сам не знаешь, каким будет следующий кадр, а просто экспериментируешь. И вдруг появился смысл - от самой этой жизни. Который я трактую по-своему, а каждый зритель - по-своему. Мне важно, что фильм появился не от придуманной идеи, под которую подгоняется материал, а - от увиденного. У меня до сих пор ощущение, что не я склеил фильм, а он сам склеился из этой жизни. А я только исполнял веление того, что там происходит.
РГ: Что сказали зрители?
Головнев: Смотрели, хвалили, но как! Те, кто не любили бабаджистов, хвалили за то, как я этих сектантов осрамил. А бабаджисты, наоборот, были довольны: мол, как ты нашу духовность поднял! А я никого не поднимал и не опускал. Меня спрашивали: а какой у вас был "месседж"? Я во всех своих фильмов четко знаю "месседж", но не в этом.
РГ: В фильме возникает образ народа, который абсолютно растерян и уже не знает, куда ему плыть.
Головнев: Я даже не считаю, что это фильм социальный, и что для него употребимо слово "народ". Мы столкнулись с очень тонкой психологической материей, и у меня такое ощущение, что мы снимали не то, что в кадре, а то, что за кадром. Оно само так получилось. Мое дело - фиксировать. Единственное логическое действие, которое я себе позволил при монтаже: поставил рядом два кадра, где выразилось мое отношение. Это кадры с пауком - в начале и в конце фильма. Это и есть мое отношение. Во всем этом есть что-то подобное паутине. Путаница, палата номер 6, хаос психики. Язычники, православные, индуисты, староверы, все молятся и все верят. Человек читает книгу про индийского гуру Бабаджи и начинает плакать. Почему он, русский человек в Сибири, сидя в заваленном снегом доме, читает про индийского гуру и плачет?!
РГ: Вы верущий человек?
Головнев: Иногда мне кажется, что меня что-то ведет по жизни. Но в церковь не хожу, не читаю религиозных книг. И, честно говоря, не собираюсь этого делать. Религия все обобщает. Я в нее не верю, потому что она все сложное примитивизировала. А непознанное безусловно существует. Но из-за этого я не хочу вести себя так, чтобы понравиться богу.
РГ: Этот ваш фильм можно воспринимать как метафору всей нашей жизни: вся страна - аномальная зона. Все смешалось: суеверия, гадалки, православие, язычество, официальная пропаганда…
Головнев: Я понимаю, что здесь много общего, но метафору такую я не закладывал. Взял жизнь деревни, какая есть.
РГ: И очень хорошо. Гоголь, когда писал "Мертвые души", не думал о том, что это будет портрет всей России…
Продолжение следует