Поделиться
Писатель Дина Рубина привезла из Израиля в Россию свой новый роман "Синдром Петрушки".
Он - заключительная часть трилогии, в которую вошли романы "Почерк Леонардо" и "Белая голубка Кордовы". На следующий день после своего приезда Дина Ильинична ответила на вопросы обозревателя "РГ".
Российская газета: Многие мои знакомые предпочитают ваши ранние произведения. А меня задела именно последняя трилогия. Хотя я слышала и мнение: мол, в этих книгах появилось что-то голливудское. Например, в "Белой голубке Кордовы" - погони, выстрелы...
Дина Рубина: Бог ты мой, люди пережили двадцать лет сплошной стрельбы, убийств, "разборок" и погонь на улицах российских городов, а все туда же: "Голливуд!" Да Голливуд, по сравнению с российскими криминальными реалиями, кажется детским садом! Младшей группой! Не говоря уж о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов восемьдесят населения - все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего, читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга - детектив, Голливуд и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом - одно из необходимых качеств профессионального литератора. Сюжет - это ведь орудие, при помощи которого писатель овладевает вниманием читателя. И либо он владеет этим орудием, либо нет.
Еще что касается голливудских "стрелялок". Ритм жизни современного человека, событийная плотность его устремлений настолько повысились в последние годы, что не замечать это со стороны писателя просто глупо, преступно и халатно. И потом, это правда: чем дальше я живу, тем больше меня увлекает человек действия. Я становлюсь старше, лучше вижу типажи и характеры людей. Не говоря уж о том, что я откровенно люблю яркие характеры. Терпеть не могу бесконечные, безадресные, беспочвенные копания в себе. Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест.
РГ: Вы печатаетесь уже 40 лет. На вашем официальном сайте - 40 книг. Я понимаю, что это условно, это издания...
Рубина: Только за время моего сотрудничества с издательством "Эксмо" вышло порядка двух с половиной миллионов экземпляров моих книг. Переиздают постоянно.
РГ: Вопрос о другом - вы пишете много. И еще часто в интервью говорите, что не раскрыта одна тема, другая... Но как вам удается настолько глубоко проникать в профессию, в характер персонажа? Ведь это быстро не делается.
Рубина: Я пишу и в самом деле очень медленно. Давайте с вами произведем арифметический подсчет. Я работаю часов по 14 в день.
РГ: В пять утра встаете?..
Рубина: Да, конечно. И иногда поднимаюсь из-за компьютера в 11 вечера. Я могу, конечно, встать из-за "станка", пить кофе, пообедать и раз 10 нагнуться, чтобы еще хоть как-то держаться, - позвоночник трещит уже по швам.
При этом в день у меня выходят в среднем два абзаца. Если повезет, то - страница. После чего я ее, естественно, переписываю много раз. Уже под конец, когда несет волна и работаешь более активно, бывает ослепительно удачный день, когда получаются две страницы. Путем арифметического подсчета (хотя я и арифметика - это понятия несовместимые, как гений и злодейство) приходим к выводу: если, например, роман "Почерк Леонардо" насчитывает 450 страниц, то это значит, что в компьютерном варианте он был 190 страниц. Вот они - полтора года тяжелого, мучительного, напряженного труда. Это ведь не только писание текста, но и бесконечная переписка с циркачами, оптиками, инженерами, погружение в изучение цирковой жизни. Езда в Монреаль в Цирк дю Солей... Или в случае с "Белой голубкой Кордовы" - подробнейшее изучение мира живописи. Я - дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с "Синдромом Петрушки" их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть. Потом я выкидываю роман из головы точно так же, как и языки, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы.
РГ: Как должен писатель работать с информацией? Вы не тонете в море фактов?
Рубина: Тону. Это мучительные несколько месяцев, когда я отбираю информацию. Но потом все складывается. Это же не просто так: а напишу-ка роман. Нет! Сначала возникает характер. Потом долго ищешь герою место на этой земле.
РГ: А кто кого ведет - вы героя или он вас?
Рубина: По-разному бывает. Захар Кордовин - он несся впереди меня, тащил сюжет, и я просто "тормозила на поворотах", потому что он такое вытворял! Такая мощная личность. Мы сразу влюбились друг в друга. Я чувствовала тепло, от него идущее, чувствовала, что просто влюблена в этого мужика.
А вот герой "Петрушки", Петя, - он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто - не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман - вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку - Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла. Он не реагировал.
А у меня есть приятельница - астролог. И я написала ей, что не могу встретиться, тяжело идет работа. Она ответила: "Диночка, у вас очень тяжелый герой, очень сложный человек. У него зеленая аура. Покормите его чем-нибудь зеленым". Я спрашиваю: "Как это?" Она отвечает: "Съешьте огурец". Я посмеялась, конечно. А потом дело сдвинулось, и в конце я стала остро его чувствовать. Трагическая личность. Хотя никто в этой книге и не умирает.
РГ: Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски, тонко чувствуя все нюансы языка?
Рубина: Это сложная тема. В любой другой стране я, будучи в языковом отношении довольно хватким человеком, начинаю разговаривать сразу со всеми, кто под руку попадется...Просто приставать к людям - носителям языка. Если попадаю, скажем, в Италию на две недели с разговорником в руках, то к концу этого времени уже начинаю худо-бедно общаться с людьми.
РГ: Это, кстати, видно и из ваших книг...
Рубина: ...точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе - стыдно сказать - и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.
И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время - а у меня его просто нет, потому что чтение - это время писательской гимнастики, посвящено русскому языку. Это - моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер "корячиться", пока наконец не вспыхиваю и не кричу: "Переведи ему, я устала!"
РГ: Вы себя все-таки считаете российским писателем?
Рубина: Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я - русский писатель, это дело другое. Я - носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.
РГ: Раньше исследователи проводили такую грань: существует русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны. А сейчас говорят, что этой грани нет, а есть единая литература.
Рубина: Все это не так безусловно... Понимаете, ведь существуют не только языковые параметры литературы, но и тематические, мировоззренческие. И все это сложно, взаимосвязано и взаимопроницаемо. Считаясь кем-то русским писателем, я в то же время являюсь и писателем еврейским. И по интересу к теме, к истории народа, корней и так далее. Любое деление и обозначение мне кажется непродуктивным. Подлинная литература этому не поддается. Она все время ускользает от этого. И язык тоже не поддается.
РГ: А пол поддается? Мужская и женская литература?
Рубина: Ненавижу! Меня трясет, когда я слышу что-то о "женской литературе". В последнее время я уже научилась как-то себя сдерживать. Но раньше, как человек эмоциональный, просто выгоняла людей, которые мне говорили, например, что я - родоначальник женской прозы.
РГ: Вы - лауреат "Большой книги" 2007 года, из чего, по моему разумению, должны много читать современную русскую литературу. Но, как я поняла, предпочитаете классическую.
Рубина: Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов - классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает...
Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то - нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных "наушниках" и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая "струя эфира". Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского... И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.
РГ: Во всех книгах трилогии русский "бэкграунд" персонажей особо трогает нашего читателя. Как вам самой кажется: он действительно выписан вами сильнее или это наше, местное восприятие?
Рубина: Нет, это действительно мощное русское прошлое автора, никуда от него не деться: наша юность, наши боли, любови наши...