Поделиться
Декабрь на российском телевидении отмечен заслуживающим всякого внимания явлением - сериалом Дмитрия Светозарова "Преступление и наказание".
В экранизациях классики существуют два пути: один - всеобщий, другой - редчайший. Первый - пересказ книги средствами кино, второй - перевод языка литературы на язык кино. Ясно, что второй метод труднее и рискованнее. (Однако последнее время дало пример удачи - телесериал "Доктор Живаго". Сценарист Юрий Арабов и режиссер Александр Прошкин переписали канонический текст, проявив недюжинную отвагу, и тем прояснили и заострили сюжетные ходы, психологические коллизии, общественные концепции романа, который подтвердил принадлежность к классике, выдержав испытание, - получился очень современный фильм.)
Дмитрий Светозаров (как раньше Владимир Бортко в "Идиоте") пошел по испытанному пути добросовестного пересказа. Тем более неожиданна оказалась концовка: скрупулезно воспроизводя костюмы, интерьеры, слова, интонации, лица, режиссер словно бросил чтение романа за две страницы до конца. Не заметил, не захотел заметить, в общем, не показал ярко вспыхнувшую в Раскольникове любовь к Соне, вхождение в его жизнь Евангелия, обещание прозрения и раскаяния.
У Достоевского это все сказано торопливо и малоубедительно - но сказано. Мне всегда казались искусственно, идейно, а не художественно приставленными эти две страницы. Но он, Достоевский, не спросил ни меня, ни Светозарова - он их написал.
Почему это не мелочь, почему это важно?
Потому, что в конце "Преступления и наказания" русскость окончательно побеждает западничество - а этот конфликт был фантомом и ужасом всей жизни Достоевского.
Он разбросан по всем его книгам - прямо и лапидарно в "Дневнике писателя", пародийно и остроумно в "Бесах", в том же "Идиоте" (где окончательно сошел с ума Мышкин? - в Швейцарии; куда приехал со своей миссией русского Христа? - в Россию), да повсюду.
С этой точки зрения первый из четырех великих романов писателя очень примечателен.
Стоит только бросить взгляд на отрицательных персонажей: это все чужаки, не русские.
Мерзостная квартирная хозяйка Амалия Людвиговна, нелепо и безуспешно пытающаяся себя русифицировать в виде "Амаль-Иван".
Возникшие на поминках по Мармеладову "полячки", составляющие большинство среди застольной швали. Об одном из них Достоевский пишет со своим несравненным юмором, что тот бегал "сломя голову и высунув язык, кажется, особенно стараясь, чтобы заметно было это последнее обстоятельство".
Дурак и пошляк Лебезятников, читающий немцев Пидерита и Вагнера и уверенный в том, что все решается рационально: "Если убедить человека логически, что в сущности ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать". О нем брезгливо говорит автор: "Он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем, никакого другого языка)".
Кстати, так же неуклюже изъясняется по-русски Лужин, единственный в романе безусловно негативный герой: "Пойдешь за несколькими зайцами разом и ни одного не достигнешь".
С Запада приходит скверна, о чем сообщается, словно на заседании сегодняшней Думы: "Журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда... из-за границы". (Точно дано описание глянца: "Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!").
Симпатичный Разумихин формулирует ослабление умственных устоев: "Если б ты не был дурак, не пошлый дурак, не перевод с иностранного..."
Заочно отвечая Лебезятникову, уверенному в торжестве рацио, Разумихин говорит: "Хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной дороге стоим". Бездоказательно, но внушительно.
Русский человек всегда противопоставлял Западу неизмеряемое. У вас выше доходы и лучше дороги - а мы духовнее и чище. Позиция незыблемая, удар неотразимый, как хлопок одной ладонью.
Это все фон. Серьезнее - концептуальная основа. Начинает разговор о ней Мармеладов в распивочной: "Сострадание в наше время даже наукой воспрещено, и так уже делается в Англии, где политическая экономия".
Как прозорливо смешано отторжение и уважение, чуждость и авторитет: сегодняшний день. Это называется "невроз влияния".
На практические рельсы мармеладовскую концепцию переводит Свидригайлов: "Ежели же убеждены, что у дверей нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие, так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку!"
Дальше Америка из места, где все дозволено, превращается вовсе в тот свет. И уж не рай, конечно, поскольку свою греховность Свидригайлов сознает трезво. Так же уверенно он, уже решившийся на самоубийство, говорит сначала Соне: "Ну, в Америку собираться, да дождя бояться...", а потом, перед самым выстрелом, случайному свидетелю: "Коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку".
Тот самый Свидригайлов, который сказал: "За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало..."
Для главного героя это тоже не путь - ни аллегорический, ни реальный. Раскольников отвергает идею бежать за границу. Впрочем, в этом и так убежден следователь Порфирий Петрович: "Да и куда ему убежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит..."
Раскольников остается, но до предпоследней страницы мучается только тем, что не смог соответствовать своей - почерпнутой, по Достоевскому, на Западе - теории вседозволенности. Словно спохватившись, автор приписывает русский покаянный финал. Тот самый, которого нет в сериале.
Заметно, что выбор окончательного акцента давался писателю мучительно. Православный богослов Георгий Флоровский утверждал: "Достоевский любил Запад. И не только потому, что многому научился у западных мыслителей и искателей, не только потому, что видел и чувствовал на Западе вторую родину русского духа... Для Достоевского в этом была не историческая неизбежность, но христианский долг. На Западе не померк образ Спасителя. В самом отречении от Христа, в самой одержимости гуманитарным соблазном Запад оставался для Достоевского христианским миром".
Именно "одержимость" гуманизмом, личностью, ее правами - в глазах Достоевского и была грехом. Не право нужно - а правда.
Однако правда не бывает всеобщей, она у каждого своя, а право - бывает и обязано. На правду можно уповать, но строить - только на праве. Кажется, ХХ век преподал человечеству этот урок с кровавой наглядностью. Но нет - далеко не везде и не всеми урок выучен.
Незадолго до сериала Светозарова вышел фильм Михалкова "12", где правом легко жертвуют ради правды, и в борьбе дюжины правд побеждает правда одного (старшины присяжных, по совместительству режиссера фильма "12"). В "Преступлении и наказании" правда Раскольникова терпит двойное поражение - от права (закона, суда) и высшей правды (евангельской, христианской). В "12" право даже не поминается за ненадобностью: словно не прошли века цивилизации.
Какой же все-таки актуальный писатель Достоевский.