Поделиться
Его новый спектакль кружит вокруг обэриутской поэзии по законам сюрреалистической логики. Все в нем - причуда, каприз художника, виньетка скрытых смыслов, все оторвано от всяких реалий времени и места. Опробовав в своем предыдущем опусе "До и после" поэтику бриколажа, Любимов и здесь продолжает создавать свои мелкие "безделицы", пустяки. В этом жесте мастера скрыто определенное кокетство - пустячки, мол, все это, не обращайте внимания. Но помимо - и над всяким кокетством существует огромное смирение перед "живым организмом поэзии, тело которой образует непосредственная преемственность поэтического опыта". Так сказано в пресс-релизе, который раздали журналистам в преддверии нового спектакля.
Всегда боровшийся с социумом, всегда игравший роль того, кто противостоит магистральному направлению в искусстве и официальной идеологии, Любимов вновь умудрился сделать независимый жест: отрицая всякую моду и потребности "времени", он говорит сегодня не о социуме, а о культуре. И в этом заключен главный смысл его последнего творения.
Как и в спектакле "До и после", он перемешал поэтические тексты обэриутов до такой степени, что только очень просвещенный зритель-филолог сможет быстро и навскидку распознать творения того или иного автора. Впрочем, в центре его композиции несколько основных текстов - "Елизавета Бам" Даниила Хармса, "Кругом возможно Бог" Александра Введенского, поздние (совсем не обэриутские) стихи Николая Заболоцкого, а так же несколько стихотворений Николая Олейникова и Алексея Крученых. Они хорошо известны не только по многочисленным публикациям, но и по театральным постановкам: "Старуха-1" и "Старуха-2" Оскара Коршуноваса по произведениям Хармса, "Елизавета Бам на "Елке у Ивановых" Романа Козака, "Елизавета Бам" Александра Пономарева и его же "Кругом возможно Бог" стали знаковыми для начала 90-х годов.
И вот казус: по истечении почти десяти лет именно им, тогдашним маргиналам и молодым режиссерам, Любимов протягивает свою мастерскую руку.
В отличие от первых театральных толкователей этих текстов Любимов ничего не открывает. Он листает стихи, мимолетно образуя короткие и быстро распадающиеся связи. Для создания своего собственного "бриколажа" Любимов призывает композитора Владимира Мартынова, ансамбль Татьяны Гринденко "Opus Posth", художницу Алену Романову, художника по костюмам Вадима Андреева и хореографа А. Меланьина. В результате получается не спектакль, но сложноустроенная инсталляция. В центре ее - музыка Владимира Мартынова, которую исполняют музыканты Татьяны Гринденко и актеры Таганки. Стихи больше поются, чем читаются. И в этом особом типе мелодекламации любимовские актеры и актрисы достигают высочайшего формального совершенства. Возможно, на наших глазах творится старый новый жанр - сюрреалистическая opera-ballet. Ее главной героиней - в силу жанровой выразительности - становится Елизавета Бам. Смешная толстуха Полина Нечитайло воплощает абсурдность и нелепицу обэриутского текста с максимальной театральной выразительностью. Все остальные (прежде всего старые таганковцы Феликс Антипов, Алексей Грабе) только делают вид, что понимают поэтику исполняемых авторов.
Порой кажется, что и сам 87-летний маэстро - лишь юный неофит, судорожно и хаотично пытающийся осознать законы неведомого поэтического материка. И это одно из самых подкупающих свойств спектакля. Сквозь сумятицу театрального повествования смутно проступают драматические обстоятельства судьбы его героев, в чьих юмористических и пародийных спазмах различался гул наступающих катастроф. Подобно античным стоикам Любимов игнорирует самые катастрофические обэриутские тексты. Во времена "Павших и живых" он, кажется, не преминул бы рассказать о страшных экзекуциях над бедными поэтами, уничтоженными в 30-е годы. Сегодня он царственно и высокомерно отказывается от этих возможностей, чтобы поразмышлять о метафизике смерти. Драматическая поэма Введенского "Кругом возможно Бог" почти венчает его спектакль, и торжественные аккорды Владимира Мартынова аккомпанируют словам: "Горит бессмыслицы звезда, /она одна без дна. / Вбегает мертвый господин/ и молча удаляет время". Любимов решительно удаляет время из своего спектакля, оставляя в нем метафизические тени. За экраном слева и вправду движутся тени, высвечивая иконоподобные лики в инсталляции Алены Романовой. Кажется, еще чуть-чуть, и они вместе с монументальной музыкой Владимира Мартынова смогут образовать трагическую ораторию об уничтоженном поэтическом племени.