Поделиться
Вчера в Российской академии наук объявлены имена новых лауреатов Демидовской премии. Это Олег Богатиков - академик РАН, заведующий отделом петрографии Института геологии рудных месторождений, минералогии и геохимии; Ирина Белецкая - академик РАН, доктор химических наук, заведующая лабораторией элементографических соединений химического факультета МГУ; Борис Литвинов - академик РАН, бывший главный конструктор, а ныне - заместитель научного руководителя РФЯЦ-ВНИИТФ.
Имя Бориса Литвинова - в первой десятке создателей ядерных зарядов, которые и по сей день находятся на вооружении. Физик по образованию, он сохранил и пронес через десятилетия удивительно тонкое восприятие окружающего мира. Наши читатели и сами смогли это оценить по тем новеллам в рубрике "Времена года", с которыми академик Литвинов выступал на страницах "Российской научной газеты".
О существовании этих дневниковых заметок я узнал, когда приезжал в Снежинск собирать материалы для книги о другом выдающемся ученом - Льве Петровиче Феоктистове. Пять дней, проведенные в "городе бомбоделов", оставили много ярких встреч и впечатлений. Но диалоги с Борисом Васильевичем Литвиновым все равно стоят особняком.
- Еще студентом я понял одну простую вещь: не каждый, даже очень талантливый, человек обладает даром о сложных вещах рассказывать предельно просто. А у нас был такой преподаватель - Лев Андреевич Арцимович, благодаря ему мы все тогда влюбились в атомную физику.
Среди тех, с кем потом сводила судьба, этим удивительным талантом обладал Зельдович. У Евгения Николаевича Аврорина есть этот дар, и у Льва Феоктистова он был - о сложных вещах рассказать, грубо говоря, на пальцах. Зельдович, например, мог на одном дыхании прочитать лекцию о кварках - люди, которые его слушали, сидели как завороженные.
Своя особенность, излюбленная метода была и у Евгения Ивановича Забабахина - он предпочитал излагать мысли у доски. Видимо, считал, что так нагляднее и доходчивее. И коллег к этому стремился приучить. У него даже в доме, в мастерской на втором этаже, где мы частенько собирались, была доска. А на работе, в его служебном кабинете, она была устроена так, что поднималась и занимала всю стену. И он нас заставлял учиться, как правильно писать. Сам он делал это с исключительной аккуратностью - писал маленькими буквами, но четко.
Сильно отличался в этом плане Михаил Шумаев - он писал как попало и в разных местах, хотя вполне понятно. Мишка был неподражаем: огромная доска - а у него тут немного написано, там немного, и все в разных местах... В довершение он всякий раз клал мел на мокрую тряпку. Это выводило из себя даже уравновешенного Забабахина: "Ну Михаил Петрович! Неужто нельзя простую вещь запомнить? Он же не пишет! Сколько я мела должен выдать, чтобы вы смогли закончить и те, кто после вас..."
Шумаев был легендарной личностью. И частым объектом для дружеских розыгрышей и подначек. Поводы для этого находили самые разные. Поздней осенью 62-го мы с большой группой теоретиков оказались на Кольском полуострове, неподалеку от Оленегорска. Оттуда самолеты с нашими бомбами летали на Новую Землю. Были там Евгений Иванович, Лев Петрович, Михаил Петрович и Бунатян. А если Феоктистов и Шумаев вместе - обязательно жди какой-нибудь хохмы.
Испытания наших "изделий" были организованы так: самолет с бомбой поднимался, улетал, и с этого момента вся информация поступала в закрытом режиме. Чтобы узнать, как все прошло "там", надо было пойти в штаб, получить разрешение руководителя испытаний Николая Ивановича Павлова - довольно долгая и нудная процедура.
- А узнать-то нетерпелось...
- Ну конечно! Лев этим и воспользовался. Подзывает Шумаева: "Миш, я сейчас ребят спросил, которые туда летали, они говорят, что твоя "машина" - того... Едва пшикнула. Ты бы уж пошел извинился - чего людей зря гоняли..." А до этого у нас действительно были неудачи. И Шумаев принимает все за чистую монету, в самом деле собирается идти извиняться. Точно не помню, кто оказался рядом, остановил...
Иногда Лев бывал непредсказуем. И если что возьмет в голову, его уже не остановить. Один такой эпизод приключился в Миассе, кажется, в 75-м году, когда отмечали двадцатилетие КБМ - теперь это известное на всю страну конструкторское бюро имени Макеева. Тут создавались морские ракеты, в том числе стратегические с подводным стартом.
- А вы для них конструировали головные части?
- Не только, но и ядерные заряды. Так вот, по случаю юбилея съехались в Миасс гости. И от нас была делегация. Как водится, сначала торжественная часть, потом банкет. За столом мы оказались рядом с Феоктистовым. Он послушал-послушал первые тосты, да и сам поднимается: "Вот непонятно мне, почему все слова только в адрес одного человека? Вы, Виктор Петрович, - обращается к Макееву, - конечно, сделали много. Но ведь еще и коллектив работал - большой коллектив! Так рождается культ личности! Лично я бы со стыда сгорел..." Льва стали дергать за полу, на ногу под столом наступали, а он отмахивался: не мешайте, знаю, что говорю. Бедняга Макеев смутился, начал было оправдываться, а Лев все не унимался: "Нет этому оправдания! Я принципиально пью за КБМ - за тех, кого здесь нет!"
- У вас на объекте тоже коллектив был немаленький - теоретики, экспериментаторы, конструкторы, испытатели... Как вы между собой взаимодействовали - теоретик Феоктистов и конструктор Литвинов? И как строились отношения между вашими коллективами?
- И прежде, и сейчас схема примерно одна и та же. Допустим, есть идея создать нечто в таких-то габаритах и с такой-то мощностью. На бумаге фиксируются какие-то цифры, параметры, пожелания. Причем никто не говорит, что габариты жестко увязаны со значением мощности. Это пожелание. То, что хочется. Уже у теоретиков это превращается в нечто более связанное, а еще более конкретным это становится у конструкторов. Потому что эти самые габариты нужно еще куда-то вложить, а это свои ограничения... Все время идет обмен, все время теоретик смотрит, не нарушает ли конструктор его физической схемы.
За производственным циклом наступает этап испытаний, их два типа - испытание самого заряда на соответствие заданным параметрам и проверка всего "изделия" на всевозможные перегрузки, внешние воздействия, то есть, по сути, "привязка" заряда к конкретному носителю. Второй этап, как правило, бывает довольно долгим, переходить к нему имеет смысл, когда уже твердо знаешь, что главная характеристика - мощность - у тебя в руках.
Примерно с 1974 года я слегка видоизменил существовавший ранее порядок - создал специальный проектный отдел. Раньше конструктор сам занимался изучением документов военных и ездил на согласование к разработчику носителей. Я разделил эти функции - создал проектный отдел, который занимался определением облика будущего заряда, и непосредственно конструкторский, который работает по заданию теоретиков. Когда был создан этот проектный отдел, появилась возможность оптимизировать схему - при необходимости задавать свои параметры теоретику: у тебя, брат, не просто некое абстрактное пространство, а пространство, которое имеет вполне определенную форму или конфигурацию... Такая же методика, насколько я знаю, вслед за нами была применена и во ВНИИЭФ.
- А кто в то время был вашими непосредственными коллегами в Арзамасе?
- Там работали Негин и Фишман. Но главным конструктором по сути был Давид Абрамович Фишман. Специалист он выдающийся, но человек очень осторожный - он фактически перекрыл нашим коллегам во ВНИИЭФ дорогу к малым конструкциям, он боялся их... Тут, надо сказать, некий парадокс. Ведь наш объект на Урале создавался для разработки особо крупных ядерных устройств, а в итоге все вышло как раз наоборот.
- То есть изначально предполагалась специализация, а не просто параллельный, дублирующий ядерный центр?
- Специально был ориентирован. И первая самая большая бомба - ее разработка - была поручена уральскому институту, ее тут делали. А потом, по каким-то не ясным до сих пор причинам, это передали в Арзамас. Мне кажется, тут проявились какие-то личностные факторы. По этим же, думаю, причинам ушел с поста научного руководителя и главного конструктора Кирилл Иванович Щелкин. Человек он был достаточно целеустремленный - "не подлэглый", как говорят поляки. А Славский (возглавлял в те годы Министерство среднего машиностроения. - А.Е.) тоже такой, и тут, по-видимому, нашла коса на камень...
У Щелкина были совершенно четкие представления об умонастроениях ученых и о тех сложностях, какие могут в скором времени возникнуть. Недавно обнаружилось его письмо, где он размышлял, почему ушли из Арзамаса Тамм, Боголюбов и другие крупные физики-теоретики. И от нас, писал он, скоро начнут уходить ученые. А причина, по его мнению, в том, что все основные работы постепенно из научной плоскости переходят в конструкторскую, все больше и больше сводятся к задачам технического и технологического свойства. Для большой науки, для теоретиков научные ориентиры меняются на технические.
- А раз за разом повторять пройденное, углубляться в детали - это не каждому ученому по душе?
- Конечно. Вот и Льву (Феоктистову. - А.Е.) это надоело, стало казаться тесным. А в то время стали очень популярны лазеры, он хотел эту тематику в институте развивать...Но Евгений Иванович Забабахин как научный руководитель ничего этого не приветствовал. Он считал, что надо оставаться в своей, так сказать, оружейной нише... Мы созданы делать заряды. Мы - зарядники. Я это, между прочим, и на себе испытал.
- Каким образом?
- А когда решил писать докторскую диссертацию на тему промышленных зарядов. Набросал план, все прикинул - куда чего... Подхожу к Евгению Ивановичу, радостный такой, веселый: "Евгений Иванович, я придумал, что буду защищать в докторской диссертации..." - "Ну-ну, давайте..." А до этого Зысин, начальник теоретического отдела, дважды к нему обращался - пусть, мол, Литвинов по докладу защищается. Но Забабахин на это не пошел: "Ничего подобного. Пусть он дурака не валяет, а пишет диссертацию..."
Вот я и прибежал - радостно докладываю. А Евгений Иванович слушает и прямо на глазах скисает, скисает... Чувствую, не нравится. Ведь он такой сторонник этих работ, а скукоживается на глазах. Видно, что-то не то я говорю. Остановился и спрашиваю: "Евгений Иванович, я что-то не пойму: вы что, не одобряете?" - "Не то что не одобряю, - отвечает, - я просто удивлен! Как вам это в голову пришло? Вы главный конструктор боевых машин, вы делаете оружие, и это главное, о чем мы должны думать, - вы вдруг защищаете диссертацию по промышленным зарядам?! Да кто вас поймет? Кто меня поймет?! Нет, Борис Васильевич... Конечно, это ваше право решать, но мне это не нравится. Вы должны защищать диссертацию по боевым зарядам. Материала предостаточно, чего вы тянете?.."
Я пытаюсь объяснить, что задумал выпустить вперед своих конструкторов - чтобы они защитились. После них, поскольку я руководитель, могу сам написать диссертацию - обобщить все и защититься. А вот если я раньше них на этом материале напишу диссертацию, они уже не защитятся.
Так в результате и вышло. Свою докторскую я написал после первого инфаркта. Она мне нравится - в ней обобщен опыт, показаны те приемы, которые позволяют увеличивать темпы создания зарядов...
Но Забабахин, надо отдать должное, был по-своему прав. И так есть два института, нельзя же себе позволить, чтобы их стало три, четыре, десять... Как, например, самолетных фирм, ракетных КБ. Ведь эти соревнования между Челомеем и Уткиным иногда доходили до абсурда!
- И до сих пор эта нездоровая конкуренция продолжается. Так и не ясно, кто и какую сможет создать ракету для новых, еще только строящихся подводных лодок - будет ли это КБ Макеева или все монополизируют создатели "Тополя"...
- А это тоже неправильно! Ведь делать ракету для лодки или для "ползуна", который по земле передвигается, - это разные вещи. Совершенно разные! То, что ты можешь позволить себе на земле, неприемлемо для подводного старта...
- Ходит много разговоров про новый ракетный комплекс, который разрабатывает специально для подлодок Московский институт теплотехники...
- Соломонов авантюристично к этому подходит. Нет у него ни глубины Макеева, ни основательности Уткина. Почему иногда вспоминают Сталина? Потому что он знал всех конструкторов. Он считал, что это его прямая обязанность. И, наверное, правильно считал. А на него и другие равнялись. Когда читаешь публикуемые сейчас материалы атомного проекта, видишь, что люди, от самых первых руководителей до непосредственных исполнителей, в своих действиях руководствовались исключительно интересами государства.
- А в последние годы мы наблюдаем главным образом борьбу "красных директоров" - при всем уважении к их заслугам и авторитету - за госзаказ, за выгодный экспортный контракт. И в этой борьбе уже все меры хороши - от лоббирования до прямого подкупа чиновников. Что с этим делать?
- Есть система конкурса, ее только нужно очистить от наростов. От того, чем грешит, кстати, и американская система. Но они выстроили определенную цепь взаимопроверок, взаимоконтроля. Там при необходимости даже конгресс рассматривает по существу такие вопросы. Давайте это позаимствуем, посмотрим, что другие делают - китайцы, например. Упреков в непатриотизме я тут не принимаю. Наоборот - если ты не хочешь воспринимать то хорошее, что сделано в мире, ты не патриот. Зачем с пеной у рта отстаивать то, что отжило свое? Да нет больше советского строя, нет той системы - ушло. Давайте созидать в настоящем - не копировать слепо, а подходить ко всему рационально...
В предпоследний день моего пребывания в Снежинске Владислав Иванович Никитин, помощник директора РФЯЦ-ВНИИТФ, знающий в городе вся и всех, устроил встречу с Верой Михайловной Забабахиной. Вместе с семьей сына она занимает половину дома в коттеджном поселке, куда перебрались давным-давно, еще с "21-й площадки". К домашней беседе за чаем присоединился и Борис Васильевич Литвинов, который живет в доме по соседству. Выпавший накануне снег, по его словам, парализовал садово-огородные работы, но они с Аллой Ивановной, кажется, со всем управились...
- Теперь, если интересно, можно и байки потравить, - с улыбкой произнес Борис Васильевич. - Был однажды такой случай. Алла уехала с младшим, Володькой, в Железноводск, а я остался со средним, Михаилом, - он сейчас в Москве живет. И мы купили по случаю килограммов сорок - сорок пять огурцов. Отличные такие огурчики - думаю, засолим, маму порадуем. И поехали за грибами. А в той стороне как раз место, где пересекаешь след от Кыштымской аварии 57-го года. Там деревня Конево, она полностью выселена, остался только мост. Я говорю: Мишка, пойдем посмотрим, что тут. Нашли рог косули.
А еще нас поразило количество хрена, который расплодился на брошенных огородах. Для засолки огурцов - то, что надо. Накопали мы с Мишкой, вернулись домой. Огурцы по банкам, хрена туда не скупясь - и в погреб спустили. Маму ждем, чтобы отчитаться о проделанной работе. Алла приезжает - я, естественно, хвастаюсь: вот, дескать, огурцов с Мишкой насолили. Достал, показываю. "А хрен где вы брали?" - сразу спрашивает. "Да вот, за грибами ездили, по пути в одну деревню завернули..." - "Да вы что?! А ну давай в лабораторию..." Я позвонил нашим радиологам: так и так. Ясно, говорят, приносите три банки, проверим. Я говорю: еще чего - три банки! Еще скажи: три пол-литра. Одной хватит...
Проверили: огурцы пять доз успели из рассола набрать, а в самом хрене - доз десять-пятнадцать... Я имею в виду, что превышение над фоновыми значениями было от пяти до пятнадцати раз... Алла сама позвонила, чтобы удостоверится. Пришла с работы: "Выкидывай..."
- А выкидывать жалко - ведь так старались?
- Ну конечно! Пять банок я все-таки припрятал...
Снежинск - Москва,
октябрь 2002 - ноябрь 2003.