У каждого из нас есть первые воспоминания, бережно хранящиеся в укромных уголках памяти. Помните, у Набокова:
"В тот миг я пронзительно осознал, что двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, - моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за правую руку, - отец. Они шли ровной поступью, и между ними шел я, то чинно вышагивая, то семеня, переступая с подковки на подковку солнца, посреди дорожки, в которой сегодня легко узнаю обсаженную дубами аллею парка в нашем деревенском поместье в Выре..."
Я же помню большую родительскую квартиру и себя, четырехлетнего, бегущего по длинному коридору. В конце и слева - дверь: я тихонько просовываю голову и заглядываю внутрь. В углу - большая железная кровать "на пружинах". Если бабушки нет, на кровати можно здорово попрыгать. Если же бабушка, как часто бывало, сидит на кровати, глядя куда-то вдаль, она тотчас переведет взгляд на меня и погрозит тонким указательным пальцем: "Не балуй!"
И я опять побегу по бесконечному коридору...
Комната, в которой жила баба Дуня, большая и просторная, с шикарной лоджией. А обстановка - аскетичная: кроме "прыгучей" кровати - тумбочка, аккуратно застеленная то ли полотенцем, то ли покрывалом, а на тумбочке - большой портрет в толстой деревянной раме. На портрете - мой прадед Георгий Сергеевич Скворцов (баба Дуня мне - прабабушка), аккуратно постриженный молодой человек, строго, "по-военному" глядящий прямо перед собой. Оттого, наверное, мне маленькому казалось, что он сразу видит меня.
Рассказ отца
Много позже я узнаю, что Георгий Сергеевич прожил короткую, но очень яркую жизнь. В 1914 году, будучи тридцати лет от роду, ушел на Первую мировую. Вскоре оказался в плену. Вернувшись в 1918-м в свою деревню Симаково Владимирской губернии, привез дневник и тетрадь с написанными "в австрийском плену" стихами.
А еще - удивительное фото, которое однажды покажет мне мой отец Лев Иванович.
На нем - русские военнопленные "на крыше пивоваренного завода". Так указанно на обратной стороне фотографии, где все собравшиеся "на крыше" перечислены поименно (для удобства Георгий Сергеевич и на фото всех "пронумеровал"). Указан адрес: "Моравия, г. Оломоуц, почта Тешитице" (дальше, к сожалению, совсем неразборчиво).
В советские годы мой папа часто бывал в Чехословакии, подолгу работал в университетах Остравы, Прешова, Банска-Быстрицы. Однажды он рассказал, что с помощью чешских друзей отыскал тот самый "пивоваренный завод", но приняли его там прохладно: хозяин предприятия, узнав, что приехал внук русского, бывшего здесь в плену в начале века, заперся в кабинете и наотрез отказался разговаривать.
Почему?
Загадка...
В сентябре 2014-го отца не стало. Разбирая его письменный стол, я наткнулся на сильно пожелтевшую фотографию с подклеенными уголками. И обратил внимание на дату: 6 августа 1917 года. Ровно, день в день, за 50 лет до моего появления на свет!
Я понял, что надо ехать в Чехию.
Признание чеха
Был воскресный день, Оломоуц гулял широко и весело. В информационном центре при ратуше пожали плечами: пивных заводов и в городе, и в округе немало. Но тут кто-то из чехов, разглядывающих фото, обратил внимание на подпись "почта Тешитице":
- Так это же десять километров отсюда!
В отличие от Оломоуца воскресный Тешитице - сонное царство. Городок сам по себе небольшой, чуть меньше полутора тысяч жителей (зато - с "многовековой традицией", утверждает деревенский сайт: "Первое письменное упоминание о Тешитице относится к 1078 году, о Праге и Усти первые записи датируются 1131-м годом"). Несколько улиц с одно- и двухэтажными домами. И две "архитектурные доминанты": церковь Петра и Павла и полузаброшенное здание, явно смахивающее на завод...
Стало понятно, что мы - у цели!
Завод, очевидно, давно простаивает. Сделав несколько снимков, мы уже собрались было в дорогу, но невестка обратила внимание на свеженькую кнопку звонка в заводской проходной: "Позвоним?"
Мы позвонили.
Через минуту к калитке вышел мужчина. Следом его сын. Торопясь от волнения, я стал объяснять им причину своего приезда, показал несколько фотографий Георгия Сергеевича...
Старший открыл калитку и пригласил жестом в дом.
Мы оказались в помещении, походившем на дегустационный зал: большой широкий стол, дубовые лавки. Хозяин достал из шкафа бутылочку черешневого ликера...
- Меня зовут Александр Заривный, - начал старший. - Мой дед - ростовский казак, после революции уехал с Дона сюда. Когда пришла Красная армия, он был переводчиком у маршала Конева... Ты привез мне эти фотографии... Знаешь, у меня похожие хранятся дома. Мечтаю найти те места, откуда дед мой родом. Завидую тебе...
Мы долго бродили с Александром и его сыном по заводу, спускались в подвалы: "Туда не пойдем, ту часть построили уже позже, в середине века. А вот здесь твой дед наверняка бывал, пойдем-пойдем..."
Но главное открытие ждало нас впереди, когда уже простились с хозяевами и собирались в обратный путь. Обходя здание, мы обратили внимание на скошенную крышу: такой же "скос" и на фото, за спиной у русских военнопленных.
Неужели то самое место?!
Вновь тревожить Александра в тот день я не стал. А позже, в письме, он подтвердил мою версию: действительно, дорога поднималась на уровень второго этажа и оказаться на крыше можно было очень легко, сделав буквально шаг. Александр прислал мне старую открытку, где это место хорошо видно...
Стихи прадеда
Так связались воедино тихое сельское кладбище в Тынцах, на котором покоятся Евдокия Егоровна и Георгий Сергеевич; московская квартира, где рядом с железной кроватью стояла фотография прадеда; военнопленные Первой мировой на крыше чешского пивного завода. И написанные в неволе удивительные стихи прадеда, одним из которых, "К жаворонку", хочу поделиться с читателями "Родины":
- Перестань, певунья-крошка,
- В небе ясном песни лить;
- Не тревожь больного сердца,
- Что на волю рвется жить...
- Я, бывало, с умиленьем
- Слушал песенку твою,
- Находил я в ней отраду,
- Пока жил в родном краю.
- Как и ты, мой крошка милый,
- Был на воле я тогда.
- Ах, стрелою пролетели
- Золотые те года!
- А теперь я - раб неволи
- В этой дальней стороне...
- Перестань же лить ты песни,
- Здесь не радуют оне.
- На меня они в неволе
- Навевают лишь печаль,
- Вызывают муки сердца
- И манят в родную даль.
- Как услышу над собою
- Серебристый голосок,
- Сердце просится на волю
- Хоть на день, хоть на часок...
- И тогда я все припомню:
- Голубые небеса,
- Нивы, села, лес и горы,
- Моей Родины краса!
- И в стране чужой, немилой
- Мне их грустно вспоминать...
- Перестань же моя крошка
- В небе звонко распевать!
- Когда снова Бог поможет
- Мне увидеть край родной,
- Тогда, резвая певунья,
- Свою песенку мне спой!
- А теперь, когда польется
- Твоя песня с высоты,
- То, мне кажется, мой милый,
- Надо мной смеешься ты...
- Перестань, певунья-крошка,
- В небе ясном песни лить;
- Не тревожь больного сердца,
- Что на волю рвется жить...
Написано оно 25 мая 1917 года.