В самом центре Москвы, на улице Троицкой, живет удивительный человек. Зовут его Владимир Владимирович Кудряшов. Восемьдесят лет назад, в составе труппы Большого театра, он приехал в эвакуацию в Куйбышев. И служил артистом балета с первого до последнего дня пребывания театра в запасной столице - с октября 1941-го по июль 1943 года. А всего отдал Большому театру четверть века своей необыкновенной биографии.
Недавно ему исполнилось 97 лет.
Мой собеседник оказался потрясающим рассказчиком. С удивительной памятью на детали, без какой-либо скидки на возраст. Мы проговорили три часа. Фрагментами его воспоминаний хочу поделиться с читателями "Родины".
Виталий Добрусин
Призыв
Моей учительницей в школе была мама Андрея Александровича Гончарова, будущего руководителя театра Маяковского. А ее муж Александр Иванович Гончаров был педагогом по фортепиано в балетной школе Большого театра. И как-то он говорит моим родителям: "Отведите Вову в балетную школу. У него и фигурка такая нормальная. И чувство ритма (я учился в школе, где одним из предметов была ритмика)".
В 1932 году родители отвели меня, девятилетнего, на Пушечную улицу, в балетную школу. Там специальная комиссия. Первый просмотр - "по фигуре". Прошел. Потом "здоровье" - тоже прошел. В балетной школе Большого театра я проучился до мая 1941 года. В мае, после выпускного концерта меня приняли в Большой театр артистом. Мне было 18 лет.
Эвакуация
14 октября 1941 года нас вызвали в Большой театр. Всю труппу - оркестр, балет, оперу. И сказали: послезавтра, в 11 утра, явиться на Казанский вокзал. Театр по распоряжению товарища Сталина эвакуируется в Куйбышев. Все необходимое собрать в один чемоданчик. Выступила балерина Лепешинская, она уже была знаменитая и пользовалась симпатией Сталина. Она сказала: "Я спросила товарища Сталина, что будет с Большим театром?" И он ответил: "Артистов Большого театра на фронт не брать. Они нам понадобятся после победы над Германией".
Поезд
16 октября 1941 года на улицах Москвы была паника. Крики, ругательства, рыдания. Но на Казанском вокзале все было спокойно. В нашем поезде - двадцать вагонов, которые прицепили к двум паровозам. Вагоны плацкартные - три полки с одной стороны, три с другой. И две полки сбоку, куда мы клали вещи. Я попал в плацкарт с композиторами Дмитрием Шостаковичем и Арамом Хачатуряном. Сразу занял третью полку и во время остановок, как самый молодой, бегал за кипятком.
Поезд был радиофицирован, когда появлялись самолеты, по радио объявляли: "Всем немедленно покинуть вагоны". Состав тормозил, и мы бросались к насыпи, в поле. Неприятно было. Страшно даже. Никто не знал, чьи самолеты. Но нас ни разу не бомбили.
Шостакович
Дмитрий Дмитриевич не был разговорчивым. Все время погружен в себя, что-то записывает. Около окна столик, и он по нему руками водил, как будто по клавишам. Известно, что в это время он работал над Седьмой симфонией. И мы старались ему не мешать. Уходили дальше по коридору.
В поезде Шостакович не расставался со своими калошами. Во время стоянки спускается из вагона по лестнице, обувается и задумчиво ходит по перрону - туда-сюда, туда-сюда и что-то бормочет. А вернувшись в вагон, ставил калоши под свою нижнюю полку. Хачатурян всё подшучивал во время стоянок: "Дмитрий Дмитриевич, калоши не забыли?". "Нет-нет, не забыл". Он тихо говорил всегда и выглядел значительно старше своих 35 лет. В очках, в черном пальто. Неулыбчивый. Но все знали, что Шостакович гений.
Общежитие
В Куйбышеве нас отвезли в тридцать вторую школу и поселили в классе на втором этаже. Уже были подготовлены деревянные топчаны. Простынка, подушечка, одеяло. Солдатское, но теплое. Классы, площадью примерно тридцать квадратных метров, были разделены веревочными перегородками, на которых висели занавески. Таких "тряпочных" комнат в каждом классе было порядка восемнадцати.
В нашей комнате поселились артисты балета. Рядом со мной за тряпочной стеной жили Слава Голубин, Леша Мельников, царство им небесное. В другой - артисты хора, в третьей - артисты оркестра. Так мы прожили двадцать два месяца.
Будни
Утром вставали в восемь - половину девятого. Что могли, завтракали. И минут сорок, пешочком, шли от нашей школы до театра на площади Куйбышева. Два урока у балетного станка, потом бесплатный обед в буфете. С двух до пяти репетиция. И вечерний спектакль, который всегда начинался в 19.30.
В спектаклях я обычно был занят два-три раза в неделю. А в остальные вечера, когда было холодно, стоял в гардеробе, принимал пальто. Потому что не хватало гардеробщиков. И мы, молодые артисты, помогали.
Поначалу шли концерты оркестра, а солисты исполняли отрывки из опер - но без грима и костюмов. Потому что поезд из Москвы с декорациями и реквизитом попал под бомбежку. Многое пришлось восстанавливать. Первым полноценным спектаклем на куйбышевской сцене стала опера "Иван Сусанин". Я танцевал там во втором акте, на балу у польского короля Сигизмунда исполнял сольные партии - краковяк и мазурку. Потом давали балеты "Бахчисарайский фонтан", "Лебединое озеро", оперу "Травиата".
Перед началом каждого спектакля оркестр Большого театра исполнял "Интернационал", который был тогда гимном нашей страны. Весь зал вставал и пел.
Седьмая симфония
Я бывал на репетициях Ленинградской симфонии. Это январь-февраль 1942 года. Мы тихо присаживались в последнем ряду партера и смотрели, как в оркестровой яме шла репетиция. Нас не выгоняли. Шостакович сидел в седьмом-восьмом ряду, и дирижер Самуил Самосуд часто останавливал репетицию, поворачивался, Шостакович с партитурой в руках к нему быстро-быстро подбегал. И они весьма эмоционально что-то обсуждали.
Мне посчастливилось попасть на премьеру 5 марта 1942 года. Зал забит битком, мы сидели на галерке. Овации в финале были оглушительные. Шостакович сидел в первых рядах партера, он привстал, повернулся, снял очки и стал руками какие-то протестующие жесты показывать, чем вызвал еще больший шквал аплодисментов. Его заставили подняться на сцену. Тогда я понял, что такое настоящий успех.
Маресьев
Он еще не был тем легендарным летчиком, о котором узнал весь мир. В госпитале ему ампутировали обе ноги до колен, но он рвался в авиацию. Мои товарищи сказали ему: "Чтобы вернуться на фронт, надо в совершенстве овладеть протезами, а чтобы в совершенстве овладеть протезами, нужно научиться танцевать". Он приходил к нам на репетиции на костылях. Невысокий, темноволосый, молчаливый. Его улыбка была немного болезненной. Сколько же всего он перенес! И он стал у нас учиться танцам - на тяжелых деревянных протезах. Настырный был до невозможности. И освоил эти протезы в совершенстве.
А потом вернулся в авиацию, сбил семь вражеских самолетов и стал Героем Советского Союза.
Русский танец
Было очень много шефских спектаклей и концертов. Самые тяжелые - в госпиталях. До сих пор помню русский танец, который мы с партнершей танцевали для больных с ампутированными конечностями. Там и Маресьев лежал. Маленькая комнатка, пианино, совсем нет места для танца. И сидят бойцы - 25-30 человек. У кого-то рук нет, у кого-то - ног. Аплодировать не все могли. Но улыбались, кивали. Хотелось подойти, подбодрить их. Но нас предупредили: не надо вступать в разговоры, их это только расстроит.
Медаль
3 мая 1945 года я танцевал у рейхстага, над которым уже развевалось Знамя Победы. В бригаде - Марк Бернес, Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, актеры Петр Алейников и Сергей Филиппов. Из Большого театра - бас Максим Михайлов и балетная пара, я с Сусанной Звягиной.
Метрах в тридцати от рейхстага свели два грузовика кузов к кузову с открытыми бортами, постелили ковры. Мы с Сусанной танцевали "Русский танец". После концерта генерал-полковник Василий Иванович Чуйков жал нам руки и даже памятные медали вручил. В театре потом ребята смеялись: "Володь, за что медаль? Ты же вроде все время с нами в Куйбышеве был?" А я им: "Воевал. Один день. В Берлине".
Косынка для "Человека-амфибии"
- Летом 1961 года мы с моей первой женой Ириной Орлик отдыхали в Ялте в Доме отдыха работников Большого театра. Однажды приезжает Эдуард Розовский, оператор кинофильма "Человек-амфибия" - ищет танцевальную пару для музыкального эпизода. Ему подсказали: мол, есть такая в таком-то номере. Приходит: "Мы снимаем в бухте Ласли, 40 километров от Ялты. В главных ролях Настя Вертинская и Володя Коренев. На скале запланирован их танец. Мы бы вас попросили его поставить и самим станцевать. Работы дней на пять-шесть. Всё оплатим".
Я сначала сказал категорическое "нет", не хотелось прерывать отдых. Но Розовский был не лыком шит: "Мы договоримся с директором Дома отдыха, чтобы вам продлили эти дни и засчитали их бесплатно".
Репетировали в севастопольском Доме офицеров. Вертинская танцевать не умела, но была очень способной. Все у нее получилось. Ну и мы с Ириной станцевали. Загримировали нас, костюмы подобрали, косыночку мне подвязали. Фильм стал знаменитым. Хотя прошло уже 60 лет, по телевизору его показывают минимум пять-шесть раз в год. Мне иной раз звонят: "Володь, включай, "Человек-амфибия". А я в ответ: "Спасибо, но сколько его можно смотреть?!".