Этот образ - из стихотворения Самуила Маршака "Словарь". Поскольку чуть не каждая школьно-воспитательная программа это теперь цитирует, не удержусь и я.
"В ПОДВАЛАХ СЛОВ..."
- Усердней с каждым днем гляжу в словарь.
- В его столбцах мерцают искры чувства.
- В подвалы слов не раз сойдет искусство,
- Держа в руке свой потайной фонарь.
- На всех словах - события печать.
- Они дались недаром человеку.
- Читаю: "Век. От века. Вековать.
- Век доживать. Бог сыну не дал веку.
- Век заедать, век заживать чужой...
- "В словах звучит укор, и гнев, и совесть.
- Нет, не словарь лежит передо мной,
- А древняя рассыпанная повесть.
Читатель стиха чувствует, как стройная, легкая мелодия, залаженная с первых строк и подхваченная в финале, как-то оседает, стопорится между вторым и третьим четверостишиями: слова тяжелеют, раздуваются от распирающих сил, так что хочется то ли загнать их поглубже в подвал смысла, то ли, напротив, немедленно освободить, выпустить на волю...
Наш русский язык уникально богат по допустимости вариаций и вариативности допущений. Изучать его из-за этого трудно. Исключения виснут на правилах, допуски ошарашивают и отпугивают: зато синтетические словоряды склонений и спряжений пробуждают такую поэтическую фантазию, которую не удержать.
"Век вековать... заедать... заживать..."
Русский язык - один из самых богатых по количеству заимствований, усыновленных за века. Татарские речения, вошедшие в русскую речь, а потом - греческие, немецкие, французские, английские... Не говоря уже о родственных славянских, в контексте которых русский язык более всех обогащен, а для иных ценителей - расшатан, а то и "засорен".
Хорошо это или плохо?
Отвечаю с чисто русской загадочностью: и хорошо, и плохо. В зависимости от ситуации.
МОВА, "ФЕНЬКИ" И "ПРИКОЛЫ"
Белорусы, например, хранят старую крестьянскую речь под сенью своих лесов, а степняки-украинцы за свою мову готовы устроить самоубийственную войну, только не отдать родной язык на новороссийский засор-раздрай. Их можно понять, но надо понять и судьбу русской речи, охватившей двунадесять племен на Евразийской равнине. И если мы хотим хранить и приумножать нашу, российскую историю - то и язык наш будет обогащаться речениями всех этносов, которые втягиваются в наше общее бытие.
То есть все-таки нужно обогащаться? Или засоряться?
И опять отвечаю:
- И то и другое!
Если тысячелетний речестрой начнет окостеневать в стенах Академических словарей, социальные низы неудержимо рванутся на простор словоблудия. Да, зашоренная советской идеологией душа спасалась жаргонами - от профессиональных до лагерных. Но сегодня, когда диктатура рухнула, десятилетия речевой распущенности взывают к словарной жесткости. Мало того, что речь, состоящую из "фенек" и "приколов", понять невозможно, открылись еще и дикие возможности для сквернословия, которое и запретить нельзя - от запретов оно только наглеет, - и стерпеть невозможно.
Потому что с матюгами лезут в общение такие подлые побуждения (любой ценой попасть в центр внимания!), от которых надо спасаться.
Каким образом?
Может, создавать особые словари словесной нечисти, чтобы она собиралась там и усыхала до нуля? А словари общие - оградить? И если уж пускать нечто подобное в академический словарь, то трижды окстясь?
ПРЕЦЕДЕНТ ИВАНА АЛЕКСАНДРОВИЧА
Уже ведь был случай, когда включили в Академический словарь русского языка родимейший русский мат, - курьезом оно обернулось. А сподобился на это славный лингвист Бодуэн де Куртенэ, чье французское имя вынырнуло в Польше, где лингвист наименовался Нециславом, - переехав же в Россию, стал Иваном Александровичем.
Чего же восхотел Иван Александрович от скабрезной окраины языка, включая ее в канон?
Да вот чего:
"Если жизнь является дикою и безобразною, составитель или же редактор должен примириться с этим печальным фактом и не может ограничиваться замалчиванием. Сказанное относится ко всему: сквернословиям, ругательствам, мерзостям площадного жаргона. Лексикограф не имеет права урезывать и кастрировать "живой язык". Раз известные слова существуют в умах громадного большинства народа и беспрестанно выливаются наружу, лексикограф обязан занести их в словарь, хотя бы против этого восставали и притворно негодовали все лицемеры и тартюфы, являющиеся обыкновенно большими любителями сальностей по секрету..."
С другой стороны, как устоять лексикографу перед таким, например, многоцветьем:
"Кредитные билеты разного достоинства носят разные названия, даваемые либо по созвучию данного слова с самим названием, либо по цвету того или другого билета. Так, например, рублевый билет называется кенарем или канарейкой, трехрублевый - попугаем, пятирублевый - петухом, десятирублевый - карасем (красная купюра), тысяча рублей - косою или косухою".
Не долетели до нас кенари и попугаи. А что останется потомкам от нынешней "капусты" и прочих кошельковых фантиков?
Лишь одно слово, я думаю, имеет шанс. По певучей смачности и провокационной всеотзывчивости:
БАБЛО.
А там поглядим, выдержат ли его словари Академического уровня. Век покажет.
СЛОВАРЬ ПУШКИНА
Конечно, вспоминается Пушкин - его откровенное признание о том, как в поисках иностранных слов он заглядывал в Академический словарь. При том, что из этого словаря 1789 года были исключены все иностранные слова, "введенные без нужды". Что же искал автор "Евгения Онегина"? Он хотел найти и утвердить свой словесный окрас, который называл в черновиках "торжественным". В противовес чему? Вульгарности просторечия? Надутости высокоумия?
Отвечу все так же, по-нашему:
- И тому и другому.
А теперь напомню окончательный пушкинский текст:
- Быть можно дельным человеком
- И думать о красе ногтей:
- К чему бесплодно спорить с веком?
- Обычай деспот меж людей.
- Второй Чадаев, мой Евгений,
- Боясь ревнивых осуждений,
- В своей одежде был педант
- И то, что мы назвали франт.
- Он три часа по крайней мере
- Пред зеркалами проводил
- И из уборной выходил
- Подобный ветреной Венере,
- Когда, надев мужской наряд,
- Богиня едет в маскарад.
На чьей стороне поэт? На стороне Онегина? Да полно! Этот ловелас в своем старательном наряде напоминает комически переодетую богиню и может вызвать только смех. Веселой иронией окружает Пушкин своего героя, стих невозмутимо гуляет между острыми краями, и этот неуловимый шарм вольности есть гениально уловленный Пушкиным на все времена поэтический эквивалент русской реальности.
Но уж никак не реалий Академического словаря.
- В последнем вкусе туалетом
- Заняв ваш любопытный взгляд,
- Я мог бы пред ученым светом
- Здесь описать его наряд;
- Конечно б это было смело,
- Описывать мое же дело:
- Но "панталоны, фрак, жилет",
- Всех этих слов на русском нет:
- А вижу я, винюсь пред вами,
- Что уж и так мой бедный слог
- Пестреть гораздо б меньше мог
- Иноплеменными словами,
- Хоть и заглядывал я встарь
- В Академический словарь.
"Панталоны, фрак, жилет" давно уже прижились в русских словарях и гардеробах, и хорошо, что мсье Бодуэну не пришло в голову искать в них что-то иностранное, да и Пушкин смеется вместе с нами, заглядывая в Академический словарь и зная, что ничего "такого" там давно нет.
А что есть в круто меняющейся нашей речи? Она решает сама. Ведь сказано же десятком строк выше:
- К чему бесплодно спорить с веком?
Вот и мы сегодня, как Александр Сергеевич когда-то, угадываем: чего захочет наш век, что решит?
А век колеблется.
