Это стихотворение, найденное в бумагах Александра Твардовского, не так широко известно, как те его поздние, что вошли в золотой фонд русской и мировой лирики ("И все же, все же, все же...").
И все же... я еще и еще раз вчитываюсь в него. Потому что оно последнее.
Последнее - как завещание. Как час последнего расчета со всем, что пережито. Как миг откровения, равнозначный финалу.
- Час мой утренний, час контрольный, -
- Утро вечера мудреней, -
- Мир мой внутренний и окольный
- В этот час на смотру видней.
- Час открытий, еще возможных,
- И верней его подстеречь
- До того, как пустопорожних
- Ни мечтаний, ни слов, ни встреч.
- Не скрывает тот час контрольный, -
- Благо, ты человек в летах, -
- Все, что вольно или невольно
- Было, вышло не то, не так.
- Но еще не бездейственен ропот
- Огорченной твоей души.
- Приобщая к опыту опыт,
- Час мой, дело свое верши.
Час контрольный - как контрольный выстрел, фатально значимый в сознании поэта, пережившего военное лихолетье. И ушедшего из жизни в момент, когда Держава, которую вынес к Победе на своих плечах Василий Теркин, накренилась над пропастью, рискуя пропасть... Простите мне чисто русскую игру ударений.
Этот час, этот миг, когда можно отбросить все "пустопорожнее"... Что? И встречи... и слова... Судьба отметила слезами тот миг, когда его душе очертился путь: тринадцатилетний школяр с хутора пустоши Столпово на Смоленщине после траурного митинга остался из-за мороза ночевать в классе и уснул, подложив под голову сумку, мокрую от слез.
В тот январский час 1924 года, прощаясь с Лениным, многие поклялись в верности ему и его учению. И этот школяр тоже.
Он потом никогда не выставлял напоказ эту идеологическую надстройку (но и не отвергал ее), ибо не она определяла из глубины его характер, а определял - мощный народный пласт души, идущий от вековой крестьянской доли. И не слезами, а смехом крепилась душа: отцовскими прибаутками: "Трулля-трулля-трулля-ши! Пропил дядька лемеши!"
Батьку с его лемешами и все семейство советская власть отправила в ссылку. Но не расстреляла - удалось молодому поэту вытащить родителей в Смоленск. Эпоха чередовала "так" и "эдак": острых подначек в первой поэме "не заметила" и наградила автора "Страны Муравии" всесоюзной славой.
Мощный народный характер "зацепился" за ленинскую доктрину. Я думаю, он зацепился бы и за другую - подставь ее судьба, - но реализовался бы все равно. Вольно или невольно - пророс бы и на другом идеологическом поле. Не важно, что "Василия Теркина" придумал для своих нужд неистощимый романист конца века Боборыкин, и еще косяк поэтов-юмористов примерялся к этому образу в 1941 году, - Твардовский реализовал в Теркине тот характер, который реализовался бы независимо от того, какие вожди красовались на знаменах.
У Твардовского в "Теркине" имена поминаются. И всенародный староста Калинин, и всенародный конник Буденный... Но одно верховное имя заперто на устах героя, насмерть воюющего подо Ржевом...
Сокрыто это магическое имя до того "часа контрольного", когда пришлось рассчитываться не только за "мир окольный", подставленный эпохой, но и за "мир внутренний", то ли подчинившийся этой окольности, то ли схоронившийся от ее диктата.
Мучительно сопоставляя то, что продиктовано строем эпохи, и то, что упрямо хранит в своем душевном строе верный себе народный человек, - Твардовский решается в последний час рассчитаться с главной фигурой доставшегося ему времени. Что там "так" и что "не так".
Тут уже не обойдешься "труллями" той Муравии, где товарищ Сталин едет навстречу Моргунку на вороном коне и, вынув изо рта трубочку, обещает в порядке исключения оставить ему хуторок.
Родной хуторок - там, за морями горя.
"Перевозчик-водогребщик, парень молодой, перевези меня на ту сторону... сторону домой".
"Тот свет" - вот куда отправляется Теркин, ища ответа на последний вопрос судьбы.
"Ждали - счастья". Что получили? "Иль все, чем в мире мы сильны, со всей взращенной нами новью, и потом политой и кровью, уже не стоит той цены? И дело наше - только греза, и слава - шум пустой молвы?"
С такими вопросами нечего было надеяться на публикации. "Теркин на том свете" еще успевает: после долгой отлежки появляется в печати на волне антисталинских разоблачений.
Поэма "По праву памяти" ложится, как сказали бы тогда, в могилу стола.
Когда ее подхватывает заграничный "Посев", Твардовскому уже нечего терять. Кроме жизни: в 1970 году, при разгоне редакции "Нового мира", он получает болезнь потрясенных душ - рак.
В своих последних стихах он прощается с этим светом, уже не надеясь дострадаться до смысла прожитой жизни. "Час мой утренний, час контрольный" навевает мысль не о жаворонке, которым он взлетал, а о финале, к которому приговорен. По праву памяти.
Остаются великие стихи. Великие потрясения. Великие слезы, которыми оплачивается судьба.
Контрольный час, как выстрел, завершает трагедию бытия.