Поделиться
"Лица России, лики России... Реакцией на изгнание русских творческих людей стал их внутренний протест против ассимиляции. Даже прожив в эмиграции тридцать, сорок, пятьдесят лет, они оставались русскими до мозга костей, они провозглашали себя русскими. За счет этой уникальной способности во что бы то ни стало хранить Россию, память о ней в своей душе они продолжали творить здесь, на чужбине. Я бы даже сказал - они творили чудеса.
Воспитание, образованность, эрудиция были у них исключительные. Практически все эмигранты знали наизусть стихи Пушкина, Лермонтова, Ахматовой, Блока... Мой друг, художник Бушен, наизусть знал роман в стихах "Евгений Онегин", и не он один.
На закате первой эмиграции я съездил в Швейцарию в 1982 году, чтобы встретиться в Монтре с вдовой Владимира Набокова Верой Евсеевной. Моя цель была кое-что выяснить по поводу нашумевшей книги Агеева "Роман с кокаином", которую перевела на французский язык моя добрая знакомая Лидия Швейцер. Поводом к разговору была глупая и бесславная попытка Никиты Струве приписать авторство Владимиру Набокову. Но мы говорили не только об этом: так, например, разговор вдруг коснулся русской поэзии. Каково же было мое удивление, когда Вера Евсеевна, дама уже пожилая, стала мне цитировать по памяти многих эмигрантских поэтов - и даже из числа тех, кто не был на слуху. Я был поражен и тронут, потому что читала она стихи людей, которых я знал лично: Ирину Одоевцеву, Георгия Адамовича, Юрия Терапиано, Бориса Заковича... Все наизусть! Такая эрудиция, такой уровень. Какие глубокие знания, какая культура! Среди старой русской интеллигенции таких было немало: как моя учительница - поэтесса Екатерина Леонидовна Таубер, которая тоже прекрасно знала и декламировала стихи Блока, Ахматовой, Ходасевича, Бунина...
Вычислить и выделить в толпе европейцев тех, с кем общался я долгое время - моих друзей из числа старой эмиграции, было невозможно. Другой типаж, таких уж нет. Я не случайно пишу во всех своих книгах - посмотрите на фотографии. Посмотрите на Бунина, на Зайцева, на Шаршуна, взгляните на потрясающее лицо Андреенко, которое меня завораживает. Конечно, что-то в них было восточное. И что с того? ..
В эмиграции русских объединяла беда, общая судьба, и если кто-то из эмигрантов приезжал в Париж из Белграда или Праги, а рядом заговаривали по-русски, они радовались, осознавая свою принадлежность к потерянной России.
Их манера держаться удивляла многих: они были не просто вежливы, они были учтивы - и с посторонними, и в отношениях друг с другом. Если какой-то человек, француз например (я говорю не только о себе), интересовался русской культурой и дореволюционной Россией, они были готовы общаться и отвечать на любые вопросы. Но жизнь их не баловала таким интересом, прежде всего потому, что они оказались в лагере побежденных...
...В семейном кругу в среде русской эмиграции женщина часто играла главную роль: она не только вела хозяйство, но и деньги зарабатывала, и отношение к женщине в эмигрантской семье складывалось уважительное, даже когда у нее не было детей в силу определенных обстоятельств. Детей в семьях русских эмигрантов было немного, и это еще одна драма эмиграции. У Буниных детей не было. Ремизовы странным образом оставили дочку в России и спохватились уже в конце Второй мировой войны. У Шмелева трагически погиб единственный сын. У Таубер, у Терапиано и его супруги тоже не было детей. У Бориса Зайцева была дочь. Бездетной была пара знаменитых артистов - Вера Греч и Поликарп Павлов; мой друг Сергей Александрович Гурейкин, штабс-капитан, актер и шофер такси, тоже не имел детей. Как и его сосед - Иван Иванович Бобарыков, тоже работавший за рулем. Другая мне знакомая пара - Александр Александрович Гривцов, бывший дипломат и тоже шофер, и известная поэтесса Горская, член правления Союза русских писателей и журналистов, тоже были бездетны.
Обобщая, замечу о своем наблюдении: мне кажется, они при любых обстоятельствах осознавали свое зыбкое положение апатридов. Им всегда хотелось - и я считаю это важным моментом - дать окружающим достойное представление о русских, о русском человеке...
Во Франции эмигрантами был создан замкнутый на себе русский мир - обособленный, закрытый, по сути своей - огромная русская община. Аристократия потихоньку вымирала. Конец эпохи - конец рода.
Русские эмигранты, которых я знал, так и считали, что все произошедшее с ними - безобразие, недоразумение. Россия была их верой, а ее у них отняли. И многие растерялись. Здесь им на помощь пришло русское православие: они находили себя, когда приходили в русскую православную церковь.
Церкви были для них как островки надежды, церковь помогала многим преодолевать тяготы эмигрантской жизни. Стержень русскости в рассеянии - безусловно, церковь. Это было место встреч даже для неверующих: люди ходили туда по воскресеньям почти как в светский салон - чтобы пообщаться. На праздники, на Пасху - в Ницце, в Каннах, в Париже. При каждой церкви - библиотека, где можно было найти не только церковную, но и вполне светскую литературу. Это был такой клуб в хорошем смысле слова, и они чувствовали себя в церкви как дома. Службы, молитвы и песнопения на старославянском языке, задушевные беседы на паперти, в саду...
И потом - это ведь молодость! Для любого человека любой национальности, когда он стареет, все эти вещи приобретают особый смысл: "Россия, которую мы потеряли..." Только в XV округе Парижа было четыре русских церкви, и в одной из них - в церкви Серафима Саровского на улице Лекурб, я познакомился в 1964 году со своей женой...".