Не только наши дети, но и мы сами привыкли к электронной переписке. Когда на полке между книг нам вдруг попадется давнее, написанное от руки письмо, мы смотрим на него виновато и зачарованно. Эти круглые штампики с названиями городов, непременная картинка в левом углу - со зверушками или красными командирами, с какой-нибудь рыбкой или Кремлевской башней.
В письмо могли быть вложены засохшие цветы, осенние листья, марки, фотографии... Но все это только окрестности письма, а вот оно само. Стоит открыть вчетверо сложенный листок - и сожмется время, мы заслышим голос, родной, милый, единственный. Стоит прочитать первые строки - и все живы, смерти нет. Как многое, оказывается, можно сказать почерком, наклоном букв, помаркой, манерой своим особенным образом сгибать листок бумаги...
Священник Павел Флоренский со свойственной ему тонкой мудростью отмечал: "В произведении руки человеческой... всегда есть таинственное мерцание жизни, как непосредственно чувствуется это мерцание... в тончайших оплетениях жилок листа. Машинная же вещь не мерцает, а блестит, лоснится мертво и нагло. И напрасно было бы думать, что дети этой разницы не подмечают; нет, они чувствуют ее в возрасте уже самом раннем..."
Об этом наша рубрика "Письма от руки".
О чем не следует забывать в век торопливых электронных имейлов
Еще в отрочестве, обнаружив в собрании Пушкина том писем, я отчего-то был сражен странным чувством: почему письмо, хрупкий невесомый листок бумаги, легко прошел веков завистливую даль, а человеку этого не дано?..
Принявшись за чтение пушкинских писем, я с досадой натыкался на вкрапления французских слов. За переводом надо было отправляться в полумрак комментариев (а там, в этих подвалах, столько всего, что того гляди утонешь!).
"Гаврила - слуга Пушкина". А "Пу" - это, оказывается, Пугачев. "Сашка рыжий" - сын поэта Александр Александрович. "Абрамово - почтовая станция между Арзамасом и Ардатовым, в 12 верстах от Болдина".
Много лет спустя, открыв карту Нижегородской области, я вдруг увижу, что родное дедушкино Китово (куда мы с ним так мечтательно собирались, да так и не собрались) находится всего в 30 с небольшим километрах от пушкинского Болдина. Ах, почему мы не посмотрели на эту карту, пока дедушка был жив!
А вот к пушкинским письмам возвращаться - всегда отрада. Но отчего-то иногда вдруг с каждой страницы слышишь слово "прощай"...
В июньском письме 1831 года Пушкин прощается с князем Вяземским: "Прощай до свидания". Мы привыкли к отрывочным "Прощай" и "До свидания". И у Пушкина они обычно отделены друг от друга запятой: "Прощай, до свидания". А тут нет запятой, потерялась, забылась и нежданно восстановился чистый смысл: мы, конечно же, прощаемся не навсегда, а до следующего свидания. "Прощай до свидания"... Вот как надо бы нам прощаться. И приветствовать наших близких и друзей полной фразой, с нежностью или подчеркнутым уважением: мой любезный, моя душа, мой ангел...
В слове "прощай" уже светится "прости", но это все-таки еще жест, взмах руки. Но вот в письмах тридцатых годов Пушкин все чаще пишет "прости" вместо "прощай".
Это поразительно, но почти у всех своих корреспондентов он просит прощения. В текст, наполненный житейскими или литературными подробностями, эти настойчивые "прости" врываются как тревожные вестники последнего прощания:
"Прости, душа..." (П. Плетневу, 9 декабря 1830 г.);
"Прости, отвечай..." (П. Нащокину, 19 июня 1830 г.)
"Простите меня великодушно..." (И. Киреевскому, 4 января 1832 г.);
"Прости..." (Н. Пушкиной, 2 октября 1833 г.).
Как жаль, что раньше я ничего не знал об этом Пушкине. Нам говорили о пророке, мы разбирали "Онегина", но вот Пушкина, который просит прощения, - нет, я не узнал его в той одинокой фигуре, что бродила за дождливым окном.
Итак, начнем наши "Письма от руки" с Пушкина - с кого же еще нам в России начинать? Пляшем от печки, читать и писать начинаем с Пушкина.
Александр Сергеевич Пушкин - Павлу Воиновичу Нащокину
февраль 1833 года
Из Петербурга в Москву
Что, любезный Павел Воинович? получил ли ты нужные бумаги, взял ли ты себе малую толику, заплатил Федору Даниловичу, справил ли остальную тысячу с ломбарда, пришлешь ли мне что-нибудь? Коли ничто еще не сделано, то сделай вот что: 2525 рублей доставь, сделай одолжение, сенатору Михаилу Александровичу Салтыкову, живущему на Маросейке, в доме Бубуки, и возьми с него расписку. Это нужно, и для меня очень неприятно.
Что твои дела? За глаза я все боюсь за тебя. Все мне кажется, что ты гибнешь, что Вейер тебя топит, а Рахманов на плечах у тебя. Дай Бог мне зашибить деньгу, тогда авось тебя выручу. Тогда авось разведем тебя с сожительницей, заведем мельницу в Тюфлях, и заживешь припеваючи и пишучи свои записки. Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде - все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения.
Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически.