Поделиться
Ведь что, если не привлечение внимания к литературе и чтению в целом, может помочь воскресить в памяти целые пласты нашей богатой культуры, многие произведения, зачастую незаслуженно забытые или за ненадобностью оттесненные на десятый план в силу отсутствия общественного запроса? Ведь те изменения, которые постигли Россию в XX веке, происходили с такой головокружительной быстротой, настолько сильно воздействуя на их свидетелей и участников, что было решительно невозможно умом остаться в одной из промелькнувших мимо эпох, отсекая неизбежные последующие наслоения. Таким же невозможным был и кропотливый учет тех чаяний, тех сущностей, которые искали своего отображения в печатной букве, избегая печальной участи забвения…
Но вот пришло время пробиться одному из таких голосов, слившихся, казалось бы, с гулом ветра забайкальских просторов, приглушенных тканой материей ленточек на деревьях Горного Алтая. Речь идет о старообрядцах-беспоповцах, нашедших в этих суровых потаенных местах уединение в трудах праведных, но вынужденных бежать в Китай, а затем и в Латинскую Америку в результате перипетий XX века. Сам автор летописи, Данила Терентьевич Зайцев, родился в 1959 году в Китае, вырос же в Латинской Америке.
Данила воспринял родной русский язык вдалеке от Родины - из уст представителей разных поколений родственников-носителей живой традиции и из Священного Писания, дореформенных книг, образцов старообрядческой письменности, язык которых явился для него образцом слова одновременно материального и нетленного.
Читая написанное им самим - безусловно, человеком отечественной культуры, но с абсолютно иным, недоступным нам, ощущением жизни - начинаешь понимать обманчивость и условность многих широко используемых и давно примелькавшихся речевых оборотов. Сквозь них, как сквозь березовую рощу на закате, проглядывает незнакомый свет, дающий предощущение чего-то до боли родного, но неизмеримо непостижимого и далекого.
Общее название сборника рукописных тетрадей Данилы Терентьевича как нельзя лучше соответствует и форме, и содержанию данного труда, написанного вручную. Это и летопись, и жизнеописание, и мытарства старообрядца, живущего вдали от заповеданного родителями отчего дома. Каждое упоминание о России, услышанное от старших, преисполнено гордости за свою страну независимо от событий, служивших основой повествования, но в то же время оно овеяно и неизбывной тоской от разлуки с Россией. России, которая безотчетно отождествляется с той дораскольной Русью, в том виде, как ее представляли себе старообрядцы, никогда и не было. Но именно создание этого светлого идеального образа и выстроило старообрядческую мораль с ее особым религиозным чувством, крепко спаявшим на этих основах правила сельского и городского общежительства во многих пределах дореволюционной России.
Человек с религиозным сознанием описывает бывшее с ним необыкновенно живо, будто заново проживая все события своей незаурядной, но очень тяжелой жизни. Он пишет так, будто не знает, что будет дальше, будто кто-то водит его рукой. Такое под силу либо великим мастерам пера, либо людям безыскусным. Однако здесь речь идет о чем-то ином.
Весьма возможно, иной читатель скажет, что часть повествования следовало бы вынести за скобки в силу их запредельной интимности. Но это, по сути, исповедь. И именно так написанное Данилой Терентьевичем и следует воспринимать. Полемические приемы, которые использует автор, обнаруживают его знакомство с классической вопросно-ответной формой, нашедшей свое отражение в религиозных трактатах старообрядцев, излагающих основы их религиозных убеждений.
В изложении некоторых ситуаций, где нам позиция автора может показаться смиреннической или напускной из-за характера и степени самокритики и самоумаления, форма обманчива. Его взгляды восходят к литературному наследию одного из непререкаемых духовных авторитетов. "Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения. Сказать ли, кому я подобен? Подобен я нищему человеку, ходящу по улицам и по окошкам милостыню просящу". Эти слова принадлежат выдающемуся общественному и религиозному деятелю времен царствования Алексея Михайловича, протопопу Аввакуму, одному из духовных столпов старообрядчества, почитаемому в старообрядческой среде как исповедник и священномученик.
Данила Терентьевич - человек с непростой судьбой. Его крутой нрав, правдоискательство, бескомпромиссность, но одновременно - некоторая душевная робость, детское простодушие лишают его натуру цельности и душевного постоянства, столь близкого староверам, возводимого ими в одну из наивысших добродетелей. Но, вполне возможно, именно это заставляет его двигаться вперед, едва залечив душевные, а порой - и физические раны от столкновения с действительностью, не спасовать, начинать жизнь сначала, на новом месте практически с нуля, не позволяя себе скорбеть об утраченном. Если внимательно присмотреться к тому, как он описывает неудачи, выпавшие на его долю, оказывается практически невозможно встретить сетования на потерянное время, жалость к себе, сокрушение о тщетности втуне приложенных усилий. Суровые испытания, неоднократные, вынужденные перемены круга общения, столкновения с совершенно разными видами жизненного уклада, людьми разных культур, разного достатка и разного уровня порядочности он пропустил через себя до конца. Он неоднократно переживал полное крушение земных идеалов. Но он выстоял. Благодаря тому, что он ни на минуту не забывал о том, каким мироздание должно быть на самом деле. И верится в то, что именно отблески горнего мира во всей его славе освещают ему земной путь.
На протяжении всего повествования он неоднократно сокрушается о том, что его жизнь далека от эталона духовного и жизненного пути, воплотившегося в жизни и заветах предков. Но, возможно, именно эта его открытость "внешнему" позволила ему без боязни соприкоснуться с современностью, со всеми ее пороками, изъянами и соблазнами. И, в конце концов, именно это соприкосновение с "мiром" и дало нам замечательный образчик литературы, проникнутый духом, бережно взлелеянным и сохранившимся в сердцах человеческих. Этот взгляд из глубины веков вызывает оторопь и затаенное недоумение, однако, справившись со смущением, читатель с удивлением обнаруживает его остроту и благожелательную пристальность, причем относится это не только к реальности как таковой, с которой столкнулся автор, но и... к нам самим. Взгляд со стороны. С такой стороны, которая не вписывается в привычные каноны критического наблюдения через призму личности.
Удивительно описание автором своих многочисленных переселений и странствий по странам Латинской Америки. Обыденность таких переездов многодетного семейства, отсутствие стойкой привязанности к местам, вещам, спокойное отношение к неизвестности условий проживания на новом месте и многое другое повергает современного читателя в недоумение. "Так Бог управил", - вот и весь ответ. Еще одним, непривычным для нашего, во многом сложившегося под влиянием событий минувшего века культурного кода является неоднократные упоминания о своих слезах и плаче. Однако плач им понимается не как сентиментальность, слабость или бессилие, но как страдание, сердечное сокрушение о содеянном.
Современному российского читателя наиболее значимой может показаться часть повествования, посвященная подготовке и собственно переселению в Россию, которое стало возможным благодаря государственной программе репатриации соотечественников. Предприятие это успехом не увенчалось, оставив по себе неприятный осадок у обеих сторон.
В том, что события приняли именно такой оборот, сложно обвинить кого-либо персонально, хотя свидетельств, позволяющих сделать такой вывод, немало. Но такие выводы будут носить узконаправленный, а не контекстуальный характер. Дело ведь и в различии мировоззрений, и, вполне возможно, в непонимании старообрядцами некоторых важных практических моментов: высокого уровня, на котором решался этот вопрос, масштаба самого проекта переселения, который оно бы несомненно приобрело в случае благополучного укоренения на земле предков первых нескольких семей.
Кроме того, здесь фактически столкнулись два диаметрально противоположных образа мысли, сказавшихся на подсознательном выборе модели хозяйствования. С одной стороны - государственный, патерналистский подход, предусматривающий активное участие государства в устроении жизни собственных граждан, что влечет за собой полное принятие правил и стандартов общежительства в том виде, в котором они существуют в данном конкретном государстве. Другой - основанный на частной инициативе, где минимальная помощь со стороны государства вызвана желанием жить вовсе автономно: на свой манер растить детей, их лечить и обучать, заниматься сельским хозяйством и промыслами для собственного пропитания, на что современное государство, естественно, полностью пойти не может.
Таким образом, налицо столкновение двух мировоззрений, разминувшихся примерно на столетие. Дореволюционная Россия была настолько сложным механизмом, что только сочетание в определенной пропорции различных подходов управления в отношении совершенно разных слоев населения, этнических и религиозных общностей, могло обеспечить согласованное их существование в рамках одного государства. Данила Терентьевич, по своему настрою, независимости, старообрядческой предпринимательской хватке, стал эхом, голосом той России, которая безвозвратно канула в прошлое. И, возможно, именно такой горький, жизненный пример показал несовместимость устроения современного общества и романтических мечтаний, зачастую - откровенно вредных. Довольно большое число наших современников идеализируют Россию минувших лет, то и дело предлагая в нее возвратиться - хоть частичным заимствованием отдельных общественных институтов, хоть реставрацией монархического строя. В силу чего данная книга на редкость полезна для чтения, прежде всего, для избавления от подобного рода иллюзий.
И последнее. Небольшой, в общем-то, штрих к портрету Данилы Терентьевича. Несколько лет назад диалектолог, старший научный сотрудник Института русского языка им. В.В. Виноградова Ольга Геннадьевна Ровнова познакомилась с Данилой во время экспедиции в Латинскую Америку, после которой их общение стало регулярным. И как-то после беседы о постигших его перипетиях Ольга Геннадьевна невзначай бросила: "А ты напиши книгу". И он написал. Житие как повествование и подвижничество.