Поделиться
Ударил далекий колокол на кампаниле Сан-Марко. Но и он не разбудил меня. Впору было ущипнуть себя, огреть пощечиной, крикнуть себе в ухо: эй, ты, это же Венеция, очнись же наконец! Но нет: дыхание мое оставалось ровным, сердцебиение - без признаков учащения, полуоткрытые глаза завороженно следили за солнечными зайчиками на поверхности лагуны. Я грезил глубоким беззаботным детским сном, прекрасные картины медленно протекали передо мною, не оставляя ни малейшего следа в моей притихшей и свернувшейся калачиком душе.
Всякий раз, выходя из дверей аэропорта Марко Поло, уже много лет подряд я говорю себе одно и то же: ну вот, сон опять начинается. Сказать, что этот сон возвращается ко мне с частотой и настойчивостью наваждения, было бы неправильным. Правильным было бы сказать наоборот: я возвращаюсь к нему с назойливостью зависимого и регулярно мучаю это прекрасное сновидение своим присутствием.
Поначалу это состояние казалось мне постыдным, я не мог понять его природу. Но потом стал читать книги о своем любимом городе и вот что обнаружил: достаточно большое количество людей, да каких - не чета мне - впадали в анабиоз, оказавшись здесь. Вот Сергей Дягилев: "Бог создал сны и подарил способность мечтать. Отсюда весь мистицизм и вся поэзия. Но есть сказка и наяву. Она не принадлежит "Тысяче и одной ночи", ибо еще более волшебна по смеси колдовства с явью. Граница эта в Венеции также заволокнута в туманы, как и очертания дворцов и берегов лагун...". Вот Генри Джеймс: "Венеция - словно Венеция снов, и удивительно, остается Венецией снов больше, чем городом сколько-нибудь существенной реальности". Вот Марсель Пруст: "Венеция была городом, который, я чувствовал, часто снился мне раньше". Вот Диккенс: "Я снова опустился в лодку, и сон продолжился". Вот Уильям Хауэллс: "Ни один другой город не кажется мне столь похожим на сон и нереальным". Байрон: "Ее пейзаж похож на сон". Райнер Мария Рильке: "Этот город как сон". Вот Бенджамин Дизраели: "Жизнь венецианца похожа на сон". Вот Джордж Саймонд: "Когда находишься в Венеции, словно видишь сон". Джонн Рёскин: "Похожая на сон, туманная, но великолепная". Жорж Санд: "Город моих снов". Фрэнсис Троллоп: "Прекрасный сон наяву". Марк Твен: "Мы все время ходили как во сне". Валерий Брюсов: "Все грезят древние палаты, являя мраморные сны". Питер Акройд: "Венеция до сих пор обладает странной властью над человеческим воображением. Прогуляться по городу - все равно что оказаться в сбывшейся фантазии". Борис Пастернак: "Я не сразу понял, что изображение Венеции и есть Венеция. Что я - в ней, что это не снится мне".
Ну что, достаточно? Лично для меня во всем этом перечне великих не хватало только одного эксперта, знавшего и любившего Венецию, как никто другой. Это он написал о любимом им городе:
"Так сужается улица, вьющаяся, как угорь,
И площадь - как камбала",
"...и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
плохо освещены",
"... на площадях, как "прощай" широких,
в улицах узких, как звук "люблю"...
Я прочел его венецианские стихи: ни слова о снах, прочел его знаменитое эссе "Набережная Неисцелимых" - тоже ничего. И вот однажды я пришел в гости в палаццо на кампо Сан- Барнаба, где роскошь соседствовала с деловитостью красавицы- хозяйки, сохранившей манеры светской львицы. Мы беседовали в ослепительной гостиной, потом перешли в библиотеку с живописными оригиналами на стенах и с потертой обивкой старинной мебели. Она открыла секретер и извлекла на свет четыре конверта. "Это письма Иосифа, те, что сохранились у меня, - сказала она. - Вы можете прочесть, тут нет ничего такого..."
В необычайном волнении я открыл первый конверт, второй. Из него выпала открытка. Знакомый почерк: "Так что всё довольно терпимо, если не считать постоянного ощущения какой-то психической анестезии, как будто мозг все время под каким-то наркозом: т.е. вижу, что происходит какая-то кошмарная операция, а боли не чувствую...". Знакомая подпись - Иосиф Бродский. Он писал ей из Венеции. Ну вот, тогда-то все встало на свои места. И он тоже испытывал это удивительное ощущение.
Так в чем же тут дело? Скорей всего, у каждого, приезжающего сюда, рано или поздно наступает момент, когда сознание отключается автоматически, помимо его воли, как при болевом шоке; какие-то предохранители срабатывают в человеке, уберегая его от короткого замыкания с этим великолепием. "...И рвутся мысли, как ремни мешка, от груза красоты". Не сработай этот предохранитель - и случится непоправимое: вы можете впасть в пожизненную зависимость от этой красоты и гармонии, отрыв от которых будет грозить вам тяжелейшей травмой. Но и это не вся правда.
С первых секунд в этом месте вы попадаете в атмосферу глубокой тишины и прозрачного, слегка дрожащего воздуха. Венеция - единственный город в мире, где изобретение колеса не имело бы смысла: тут нет автомобилей. И извечное напряжение спины пешехода, чувствующего позвоночником скорое приближение конского табуна в виде восьмицилиндрового двигателя, упакованного под капот, постепенно пропадает само собой. Медленная вода лагуны с едва заметными ритмичными всплесками у набережных с неизменными солнечными осколками на ее поверхности вместе с тишиной и рыжеватым воздухом, пахнущим водорослями и опавшими листьями, неизбежно вернут вам давно забытое внутриутробное ощущение покоя и счастья. У Акройда об этом сказано: "Присутствие воды порождает бессознательные фантазии и желания, сравнимые с нежностью и теплом материнской утробы". У Пастернака:
"И неужель в грядущем веке
Младенцу мне - велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?".
Оттого прощание с Венецией сравнимо с ужасом рождения, с утраченным раем, с реинкарнацией в повседневную реальность, с возвращением спине позвоночного кошмара, глазу - прелестей московского быта, а уху - рева авто. Вам, даже умудренному опытом таких перерождений, потребуется немалое время, чтобы пережить этот шок. Лучше, когда Венеция исчезнет перед вами, укутанная густым туманом с моря - неизменной неббией, пропадет, как будто и не существовала, останется сном.
"...Сколь же радостней прекрасное вне тела:
ни объятья невозможны, ни измена...".