Поделиться
Вообще, в ее жизни было столько взлетов и столько потрясений, другим хватило бы и четверти - чтобы сломаться, сорваться. А она всегда оставалась сильной - и до последнего дня сполна отдавала себя работе. Последние годы ее жизни были связаны с обучением молодых дарований в ее Центре оперного пения…
Галина Павловна не раз бывала гостьей "Российской газеты", и каждая встреча с ней - незабываема. Разговоры с ней по душам всегда были полны откровений и открытий…
Избранные цитаты из бесед с Галиной Вишневской
О ЛЮБВИ К ЖИЗНИ. "Я принимала эту жизнь просто как жизнь. Я никогда ей не сопротивлялась и даже не боролась… Моя жизнь - это просто жизнь. Надо жить и остаться живой. И это все".
О РАБОТЕ И СЕМЬЕ. "Это то, чему я отдала свою жизнь. Работа останется до самых последних моих дней, сколько Бог их еще отмеряет. Ушел Мстислав Леопольдович - не только муж, и какой! Ушел великий, уникальнейший артист ХХ века, совершенно неповторимый, ни на кого не похожий! Но я должна жить: у меня семья - шесть внуков, две дочери с мужьями. Я всех их очень люблю".
О РОСТРОПОВИЧЕ, СТРАХЕ И ЯРОСТИ. "А в жизни - чего мне было бояться? Когда шла травля Ростроповича, у меня не страх был, а ярость и желание разнести все в клочья. От беспомощности, что не можешь ничего сделать! Потому я и сказала тогда Ростроповичу: "Все, хватит! Ты погиб здесь, это ясно. Садись и пиши заявление: мы уезжаем на два года".
О БОЛЬШОМ ТЕАТРЕ. "22 года моей жизни там прошло - изо дня в день! Это не то, что за границей 22 года петь по разным театрам!.. Но я уехала из СССР, выступая здесь уже 30 лет. Нас выбросили без копейки денег, чтобы мы почувствовали, как хороша советская власть!"
О ЖИЗНИ С НУЛЯ. "На Западе нам снова пришлось начинать все с нуля, а у нас дети были - 16 и 18 лет, их надо было учить. Так и мотались: я в одну сторону, Ростропович - в другую. Конечно, мы старались объединяться - я с Ростроповичем пела русские программы: Шостакович, Прокофьев, Чайковский, Мусоргский. Записала много пластинок…"
О ЛЮБВИ И УПАДКЕ КУЛЬТУРЫ. "Культура катастрофически упала, и в этом виновата даже не школа, а семья. Это родители уже не читали Онегина, не слушали Чайковского! А в школе сегодня преподают что угодно - даже как пользоваться презервативами. Но, если вспомнить Дмитрия Ларина у Пушкина, то он "не заботился о том, /Какой у дочки тайный том /Дремал до утра под подушкой". "История сэра Чарльза Грандисона" или "Кларисса" Ричардсона! Девушки тогда читали не про презервативы, а про любовь! Про любовь - это же движение всей жизни! Это основа жизни! О чем еще читать в юношеском возрасте? Но что говорить, если сегодня певец поет Куракина в "Войне и мире" и не знает, кто он?"
ЕЩЕ РАЗ ОБ УПАДКЕ КУЛЬТУРЫ. "Молодые люди даже не понимают, что должно быть по-другому. Они ходят на попсовые концерты, смотрят на эту безвкусицу и бездарность. И пресса потом пишет: великий, гениальный, легендарная! Это же калечит общество, убивает смысл искусства. Я включаю телевизор, а там суды, убийства, попса. Раз в неделю идет передача "В нашу гавань заходили корабли", где в течение целого часа поются блатные песни. "Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая..." Причем вполне интеллигентные люди поют: там ни одного дяди Васи пьяного нет, ни одного бомжа. Вы понимаете, что это такое?"
О ДЫХАНИИ И ОПЫТЕ. "Конечно, у меня есть уникальный опыт. Я в искусстве, можно сказать, 67 лет - с 1944 года: сначала четыре года оперетты, потом эстрада, потом, с 1952 года, Большой театр и т. д. И этот опыт я не хочу уносить с собой. Мои незабвенные учителя: режиссер Борис Александрович Покровский, дирижер Александр Шамильевич Мелик-Пашаев, учитель по вокалу Вера Николаевна Гарина - люди, которые родились и жили в России, получали знания от своих учителей и передавали их нам. Теперь я тороплюсь это сделать. Что такое пение? Это дыхание. И если эту школу дыхания не постичь, какой бы великолепный голос ни был - певца не получится. Сколько лет проходит, пока к этому придешь? Я даже голос теряла - верхние ноты, а Вера Николаевна Гарина вернула мне весь диапазон, научив правильно дышать. Она училась в Венской консерватории еще в XIX веке в классе Полин де Люка, знаменитой моцартовской певицы. А сегодня я передаю ученикам этот метод и опыт, который сама набрала на сцене".
О ДРАМТЕАТРЕ. "Сейчас уже некогда этим заниматься: все мое время отбирает школа. Я преподаю шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Но я люблю драму. В юности, еще живя в Ленинграде, я была очень увлечена драматическим театром, может быть, даже больше, чем оперой. Из Александринки просто не вылезала: если я не на гастролях с опереттой, с эстрадой (я с 17 лет на сцене), то каждый вечер - там. И, конечно, это осталось со мной на всю жизнь. Когда во МХАТе я вышла играть Екатерину II (мой первый опыт на драматической сцене), я сразу выучила наизусть весь текст и явилась на первую репетицию без тетрадки".
О СЦЕНЕ И ОБЪЕМЕ ЛИЧНОСТИ. "Конечно, драматический театр - это совершенно другое искусство. В музыке вся интонация, нюансы, ритм расписаны композитором - надо только присвоить их себе и воспроизвести. Здесь же, в драме, почва уходит из-под ног. Помню, как я повисла: как сказать первое слово, из чего оно должно выйти, из чего родиться? Какая интонация? Громче, тише? Каким голосом? Это был сюрприз для меня. Но я убеждена: главное на сцене - это объем личности: что ты несешь, какой багаж культуры, какие мысли, переживания. Сцена обнажает душу!"
О МОЛОДЫХ ДАРОВАНИЯХ. "В России есть голоса. Но что с ними делают - в этом проблема, и не только вокальная. Это проблема культуры в целом. Прежде всего проблема личностей, работающих сегодня в оперном и драматическом театрах".
О ВРЕМЕНАХ, НРАВАХ И ПРИНЦИПАХ В ИСКУССТВЕ. "Вы должны быть абсолютно безупречны в своем искусстве. Даже если на вас надели рубище или дурацкий колпак, вы должны петь божественным голосом и с чистой душой. Другого выхода нет. В нашем Центре мы сознательно ставим спектакли, в которых стараемся сделать все так, как было задумано композитором. Чтобы потом мои певцы были готовы принять любые эксперименты, даже хулиганские выходки, подобно той, что я наблюдала в последнем "Онегине".
О СТАРОМ И НОВОМ "ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ". "Моя первая встреча с "Онегиным" произошла, когда мне было девять лет. Я тогда получила набор пластинок для патефона и с утра до вечера слушала их. Татьяну пела Кругликова, Онегина - Норцов, Ленского - Козловский. Они открыли мне целый мир. И, может быть, я стала тем, что я есть, потому, что услышала в девять лет этого "Онегина" Большого театра. Моя жизнь впоследствии оказалась как-то особенно связана с этой оперой: и мои первые шаги в Большом театре, и мой последний спектакль спустя тридцать лет в Гранд-опера. В 1982 году, когда я прощалась с оперной сценой, в Париже специально для меня поставили "Евгения Онегина", и я восемь спектаклей пела партию Татьяны. Можете представить, что значит для меня "Евгений Онегин"? И когда я теперь пришла в Большой театр и смотрела сцену ссоры Ленского и Онегина, от которой обычно дух захватывает, зал весь замирает, вдруг чувствую: боже мой, зачем, почему они это делают? Хор, как табун жеребцов и кобылиц, ржет над тем, как Онегин с Ленским ссорятся… Тетки с грязными тряпками убирают пол после пьянки, то есть Ларинского бала. Что это? Я содрогнулась. Я не могла заснуть две ночи".
ОБ ЭКСПЕРИМЕНТАХ И УНИТАЗАХ. "Солист Большого театра Бадри Майсурадзе рассказывал мне, как в Барселоне ставили "Бал-маскарад" Верди и режиссер посадил тенора, поющего свою главную арию, на унитаз. На унитаз! Пусть мне объяснят - зачем?"
О ПРИНЦИПАХ РОСТРОПОВИЧА. "У Ростроповича было несколько скандалов с режиссерами. Один был в Вене, когда он ставил "Питера Граймса" Бриттена. Уже был подписал контракт, но когда Ростропович увидел, что делается на сцене, он сказал: "Нет, так не пойдет!" Режиссер отвечает: "Как не пойдет? Это моя работа!" А Ростропович: "Это ваша работа, а это моя работа, и мы не сочетаемся здесь. Я не буду дирижировать!" Был скандал. Но Ростропович настоял, чтобы убрали мизансцены, которые были, с его точки зрения, неприличными".
О ДРУЖБЕ С ШОСТАКОВИЧЕМ. "Мы познакомились с ним в 1953 году, когда я пела премьеру "Фиделио" в Большом театре. Дмитрий Дмитриевич работал тогда музыкальным консультантом. Ему придумали эту должность, чтобы он не умер с голоду, поскольку его гениальная музыка после постановления 1948 года была запрещена и нигде не исполнялась. Позже, в 1955 году, когда я вышла замуж за Ростроповича, он ввел меня в дом Дмитрия Дмитриевича. И с тех пор мы стали друзьями. Это подарок судьбы. Бог дал мне великое счастье. Дмитрий Дмитриевич посвятил мне три своих сочинения: он оркестровал специально для меня "Песни и пляски смерти" Мусоргского, написал "Сатиры" на стихи Саши Черного и цикл на стихи Блока. И я горжусь, что он думал обо мне. Не в один же день все это пишется: значит, он думал обо мне многие часы и дни".
О СОСЕДСТВЕ С ШОСТАКОВИЧЕМ. "Мы близко знали Дмитрия Дмитриевича и даже были дружны. Все последние пятнадцать лет - до самого нашего отъезда, мы вместе Новый год встречали. Шостакович, как и мы, жил в Газетном переулке - в другом доме, но стеной прилепленном к нашему. И стена кабинета Шостаковича была общей с нашей гостиной. Я даже иногда стеснялась петь: вдруг ему слышно!"
О ПОНИМАНИИ ШОСТАКОВИЧА. "Сейчас настолько изменились время и сама западная публика: с нее начинает слетать жир. Когда тебя, как воробья, подстреливают на улице, падают небоскребы, то начнешь и Шостаковича по-другому слушать. Его музыка ведь про всех написана: не только про нашу страну. А для России это вообще энциклопедия жизни. Вся отечественная история ХХ века. Но сейчас весь мир оказался в таком же состоянии".
О ПЕСНЯХ НЕ ПО-РУССКИ. "У нас ведь и Мусоргский не так любим, как его обожают на Западе. Русский народ не хочет слушать правду о себе. Желательно, чтобы еще пели не по-русски, тогда он вообще в блаженстве пребывает. То ли возвышается в своих собственных глазах - не могу понять. А послушать Мусоргского: его песни, романсы - это нам ни к чему".
О ТОМ, ЧТО ВЫБИЛА БЫ ИЗ ВЛАСТИ. "Пенсии, достойные народа, который трудился в нашей стране. Он должен иметь все, что полагается, а не ходить гнилые яблоки подбирать. Посмотрите на наших ветеранов! За границей они всю жизнь получают содержание на самом высоком уровне. А у нас телевидение показывает, как выбрасывают на улицу старика. Он уже не в себе, ему 80 с лишним лет, ветеран войны, а его поднимают с постели и выкидывают на улицу, потому что он взял в долг несколько тысяч рублей и не может отдать. Что это такое? Мы звери что ли? Во что мы превратились? Помните лозунг советской власти: создадим нового советского человека? Вот и создали... О, если б мне было поменьше лет, я показала бы, что надо делать! Взяла бы за чубы тех, кто вытворяет все это, и - лоб в лоб, чтобы искры посыпались! Встряхнула бы и сказала: идите и делайте!"
О ЧЕЧЕНЦАХ И ВОЙНЕ. "Мне ничего не страшно. Я знаю войну. Когда я увидела разрушенный Грозный, я вспомнила Гатчину, Ораниенбаум, Петергоф, Царское Село: как кругом лежал пепел, когда гнали немцев. Что касается быта, то на съемках мне предоставили нормальные условия: отдельную комнату, душ. Вот сами они действительно в трудных условиях живут… Там полно детей, которые вообще никогда в школу не ходили. Сейчас только что-то начинает налаживаться: не бомбят, не стреляют из орудий, строят жилые дома. В нашем фильме заняты женщины-чеченки. Мы разговорились с ними за кадром. Я говорю: вижу, что у вас много детей, всем по 8-10 лет и все - мальчишки. Они говорят: да, до войны нас был миллион, а сейчас 1 200 000. Я была поражена: сколько погибло мужчин, а сегодня их больше, чем до войны. Это очень сильный народ".
О КОЛЛЕКЦИИ ФАРФОРА, ПЕРЕДАННОЙ ГОСУДАРСТВУ. "Да, она теперь в Петербурге в Константиновском дворце. Мне это было тяжело, но пока я на земле, я должна была ее устроить. Содержать ее очень дорого: охрана, страховка - это сотни тысяч долларов. Хранилась она в парижской квартире. Сейчас я там даже не бываю. Ушел дух. Эта квартира была моим Петербургом, моей Россией, которой меня пытались лишить…".
О РОСТРОПОВИЧЕ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА РЯДОМ. "Ничто никогда не уходит из жизни. Все идет рядом. Это продолжение жизни. И Ростропович никогда не уйдет из моей жизни. Просто его долго нет. Он должен приехать. Всю жизнь мы с ним встречались и расставались. Все 52 года. Он возвращался с гастролей: "Ух, наконец я дома!" Вот откроется дверь, он войдет с виолончелью и скажет: "Наконец-то я дома!""
О СУДЬБЕ И СЧАСТЬЕ. "Да! Я счастливый человек: мне были даны тяжелые испытания и даны были силы пережить это, слава Богу".