Поделиться
Третья большая картина Алексея Федорченко - опять в Италии: первые две получили призы в Венеции, эта претендует на приз в Риме и позволяет с уверенностью определить особое место екатеринбургского режиссера в образной системе кино: он сказочник-визуалист, художник-фантаст. Берет некую реальность и использует ее, как живописец - холст. Она - основа, сама по себе уникальная. Фантазии режиссера ее расцветят, сделают фактом искусства.
Первый опыт был черно-белым, графичным. "Первые на Луне" повергли всех в панику: они наглядно доказывали, что Советы полетели к Луне еще в 30-е годы. В Венеции картину пустили по рангу документальной, потом раскусили, что это лукавая сказка, виртуозно выполненный опыт "документального кино".
"Овсянки" повергли в растерянность. Они рассказывали об исчезнувшем угро-финском народе меря, дух которого призраком бродит по современной России, воскрешая неведомые типажи, ритуалы, нравы и обычаи. Пряная экзотика фильма особенно шокировала этнографов: все не по науке, но все - по интуиции. Ушедший мир Федорченко сфантазировал, умножив фантазии своего соавтора - талантливого казанского писателя Дениса Осокина.
"Небесные жены..." - снова по Осокину и снова об угро-финнах. Теперь о народе мари, чудесным образом сохранившем наивность древних языческих верований и живущем в завидной гармонии с природой. Это снова не чистая этнография из альбомов, а разгул фантазии и пылкое признание в любви. Любви не только к этим дивным людям на экране - к самой жизни. Режиссер видит ее огрехи, но дорисовывает людское бытие до лучезарного совершенства, какое можно увидеть только в детстве. Это стихи, растущие из любого сора, - интимные, хрупкие, прозрачные - нежные. Авторам не случайно нужны исчезающие цивилизации: они что-то в них находят такое, чего нет в реальном мире.
Если искать в истории кино родственные Федорченко души - это будут Ильенко и Параджанов с их поэтизацией старых народных укладов и Пазолини с его фантазийной "Трилогией жизни". Там великий итальянец тоже возвращался к естественным, почти дикарским токам, которые пронизывают прекрасную в основе человеческую плоть. К звучаниям древним и странным, к ритуалам загадочным и немыслимым. В трилогию Пазолини вошел "Декамерон" - Федорченко тоже считает свою ленту "Декамероном". Это сюита, собранная из эротических новелл-мотивов. Или живопись, состоящая из ярких чувственных мазков. Новелл 23, каждая - точечный удар кистью по единому полотну, где шедевр рождается на ваших глазах, собираясь в картину дивной красоты и силы. Это 23 героини с именами, которые начинаются на "О". Каждая возникает на считаные мгновения, вспышкой высвечивая нечто в жизни. Незначительное, пустяковое, а на самом деле важнейшее, из чего и соткано неказистое женское счастье. Мужской пол играет роль подсобную, прикладную: он может или бессильно млеть или панически урывать куски мирских наслаждений. Сфера женщин ближе к божественному, а богов много - дерево, речка, льдинка, солнце, ветер, куст рябины. Есть овражный черт - его играет лемур Спартак. Есть двухметровая Овда из лесного народа. Что входит в фольклор, а что придумано Федорченко с Осокиным - не различишь, и не надо: люди на экране выполняют придуманные режиссером обряды так истово и любовно, что фантазия становится самой важной реальностью этого мира. Картина насквозь языческая, она изумляет полной свободой от схоластики, а назначенные человечеством табу покажутся глупыми и смешными.
Как по фильмам Пазолини можно постичь не ушедшие эпохи, а только самого Пазолини, так "Небесные жены" - не исследование быта мари, а поиски художником идеала. Более естественного, родственного природе и ей дружественного. У Федорченко с Осокиным есть союзник в лице Шандора Беркеши, оператора потрясающего: каждый кадр - живописный шедевр, дышит нездешним покоем и гармонией, действует завораживающе и, по-моему, обладает психотерапевтическим воздействием. Никому еще не удавалось снимать суровую уральскую зиму с ее черно-белой унылостью в такой ликующей цветовой гамме. "Небесные жены" подтверждают не всеми осознаваемый закон: кино отражает не жизнь, а только то, что в ней видит художник.
Актеры - и любители, и неотличимые от них профессионалы - играют на языке, который почти забыт, его пришлось учить даже марийским исполнителям. Язык тоже нужен для того, чтобы мы отстранились от прозы и по макушку ушли в поэзию - в иные ритмы, иные звучания, иную ауру. Погрузились в сказку и в ней плыли, как в невесомости. Поражает тщательность, с какой сложена сказка: нет ни одной случайной детали и ни одного звука, который не стал бы мелодией.
Я говорю об идеале, о божественном, хотя новеллы предельно земные и сочатся желанием, даже вожделением, - но оно смешано с трепетным восторгом. Грубость и нежность, благоговение и богохульство - все рядом, богиню не отличишь от черта, а обоих - от лесной коряги. Это все чистопородный фольклор, какой давно не рождался на просторах России. Ренессансный в своей витальности, упрямо противостоящий всеобщему упадку сил. Он о любви к женщине, к человеку, к народу, к стране. Вы хотели патриотизма - вот он, настоящий, уходящий корнями к Гоголю и глубже, в седую древность, где черти водятся. Заграничный зритель смотрит эту картину как волшебный калейдоскоп - в ней неведомая, прекрасная и пугающая страна. Точно так же будут смотреть ее в России, и даже в Республике Марий Эл, где хватит здравомыслия понять, что это - и не о мари.
Не жизнь - сказка, но из жизни выросшая. Как определяет Федорченко: документальная сказка.