Поделиться
Вы 20 лет в директорском кресле. Что вас поразило в самом начале работы, когда вы только что заняли свой пост, и что поражает сейчас?
Михаил Пиотровский: Я не колебался, когда мне предложили стать директором Эрмитажа. Но спустя какое-то время, конечно, поразился - "куда же я влез?!".
Когда сегодня западные коллеги мне говорят: "У нас кризис, расходы сокращаются, а у вас как?" - я отвечаю: "Ну, конечно, и у нас кризис, и у нас расходы сокращаются. Но по сравнению с тем, что было 20 лет тому назад - и в Эрмитаже, и во всей нашей культуре - все эти "ваши кризисы" нам не страшны". Тогда было ощущение полной катастрофы. И было не ясно, как из нее выбираться. Оставалось только сжать зубы и работать, а там - Бог поможет.
Несколько лет полного отчаяния. Все те несчастные деньги, которые зарабатывались, приходилось тратить на то, чтобы греть воздух - так мы спасали зимой стены фондохранилища. Зарплаты были "непонятные", не ясно было, как делать ремонт, а у нас ведь дворец! И все только ветшало, сыпалось.
Вокруг было разлито очень тяжелое настроение, тяжелый психологический климат, сильно политизированный и насыщенный несбывшимися надеждами и мечтами. Люди с опущенными руками, не знали, что делать, начинали думать только про себя и деньги, переставали думать о музее. Казалось, что все традиции Эрмитажа рушатся.
Но раз ввязался - надо идти. И постепенно, благодаря твоей спокойной работе, все начали принимать это "надо работать, и, может быть, Бог поможет". И Бог, действительно, помог. Потому что все работали.
Что поражает меня сейчас? Ничего, кроме того, что у нас потрясающий музей, все время рождающий что-то новое.
Правда, сегодня, когда все стабилизировалось, понимаешь, что есть бюрократия с плюсом и бюрократия с минусом. Плюс в том, что все становится на свои полочки, методы кавалерийской атаки и партизанской войны уходят в прошлое, создаются механизмы, на разосланные бумаги приходят ответы, появляются надежды на финансирование.
А минус в том, что чиновники начинают заниматься умножением количества бумаг. Это становится для них чем-то вроде изобретения. А когда бумажек горы, складывается порядок, приводящий к отрицательной бюрократии. Хотя без порядка, конечно, невозможно, революционно-романтическое время прошло.
И вот как это совместить? И тут очень важно, чтобы перед работником сидел начальник, отработавший 20 лет. У него есть право сказать "все не так".
Я стараюсь, чтобы работник понимал, что если даже и "все так", то этого мало. Нужны инициативы, изобретения. И они появляются.
Мы сумели сохранить Эрмитаж от всякого рода рейдерских захватов, принижения, унижения. Значительно повысили реноме музея как инноватора, законодателя музейной моды в мире. Сегодня в университетах пишут исследования на тему, как работает Эрмитаж.
Эрмитаж в вашей жизни начался гораздо раньше, чем вы оказались в директорском кресле. Этот 20-летний срок "первого лица" вас как-то культурно "отформатировал"?
Михаил Пиотровский: Я думал над тем, почему я стал директором... Понимаете, на тот момент у меня было уникальное сочетание двух качеств - с одной стороны, я был частью Эрмитажа, благодаря происхождению, рождению, отцу, профессии, а с другой - "человеком со стороны", потому что я был ученым, поглощенным своей темой. И все эти 20 лет я все время должен был совмещать в себе "человека со стороны" и внутриэрмитажного, директора музея и ученого, который смотрит на Эрмитаж как на часть мирового культурного процесса.
Я люблю думать и размышлять. Так вот размышлять за эти 20 лет я стал значительно более организованно. Потому что привык в директорском кресле тщательно распределять свое время и на все смотреть с разных сторон. Выставка ли делается или ремонт зала, как это ни смешно звучит, а я должен видеть в этом часть мирового культурного порядка.
Конечно, со временем все сложнее, но я продолжаю заниматься наукой и вижу, что мое время интереснее организовано, чем раньше.
Прошу честно ответить на вопрос о соотношении благодарности и жалости по поводу этих 20 лет.
Михаил Пиотровский: Это тяжелая работа. Спишь с двумя телефонами, нервотрепка постоянно. Но все вместе это все равно доставляет мне удовольствие, как говорится по-английски, its fun. И только поэтому я имею право быть директором. Если эта работа перестает мне по большому счету доставлять удовольствие, то и нечего ею заниматься. Единственный крупный недостаток - я не могу ездить в свои любимые экспедиции, например, в Йемен.
В нашей культуре должностное наследование от отца к сыну воспринимается как негатив, проявление свойскости, блата. Но в вашей ситуации, кажется, ничего подобного. Ваше имя стало залогом страховки, спасения Эрмитажа. К чему вас обязывает наследование имени?
Михаил Пиотровский: Мне с моим именем было гораздо легче на чем-то настаивать и что-то доказывать.
И потом, это было такое время, мы его сегодня много ругаем, но забываем, что это все-таки было время неординарных решений. Ни в предыдущее, ни в последующее никто никогда не назначил бы после смерти отца директором - сына! При всех замечательных качествах этого сына. Это было время, когда принималось много нестандартных решений, которые во многом оказывались правильными. Я говорю не только об Эрмитаже, вообще - о стране. Многие из них были рассчитаны на долгий результат и спасли нас от гораздо худшего варианта развития событий.
Но я чувствовал большую ответственность за то, чтобы все в музее "приняли" это решение.
1) Через два года мы отмечаем 250 лет основания музея. Собираемся придумать довольно много подарков нашим друзьям. Завершить реставрацию восточного крыла здания Главного штаба, открыть там экспозиции, завершить строительство второй очереди наших запасников, фондохранилища и запустить третью. Создаем новые выставочные залы в здании Малого Эрмитажа, готовим целый ряд выставок.
И все это не без помощи государства, наши большие планы одобрены правительственными документами.
2) В Николаевском зале проходит громадная выставка изумительного архитектора Сантьяго Калатравы, с нее мы начинаем серию выставок современных архитекторов. Одновременно идет выставка конвертов, в течение многих лет расписываемых советскими, а потом русскими художниками для французского культурного атташе. Это такой нью-арт, подаренной нам организаторами выставки "От Кабакова до Шемякина".
Летом мы обычно привозим в Эрмитаж скульптуры, во дворе у нас как раз сейчас стоят "Люк" Энтони Крэгга и " Снежная башня" Энрике Селайи.
3) Выставка, посвященная древней культуре острова Бахрейн представляет и древнюю археологию, и замечательные эллинистические памятники. Она совпала с заседанием в Петербурге комиссии ЮНЕСКО по культурному наследию, которое должно было пройти в Бахрейне, но из-за беспорядков сорвалось. Зато все члены комиссии пришли на нашу выставку, и Бахрейн - через Петербург - присутствовал в ЮНЕСКО. На петербургском заседании, кстати, приняли замечательную программу для Бахрейна, которая называется "Путь жемчуга". Добыча жемчуга нанизала на себя всю материальную и духовную историю страны.
4) У нас сегодня выставлена картина Дега "Площадь Согласия" - спорная, относимая к "трофейному искусству", ее замечательно отреставрировали наши реставраторы, восстановили ее прежний размер. Выставка рассказывает о судьбе картины, о том, как Дега подарил ее виконту Лепику, изображенному на картине, а тот ее обрезал, начались обиды, в общем, целая история.
5) Выставка "Вторая жизнь. Монеты и медали в европейском прикладном искусстве", большая выставка в нашем центре в Амстердаме, посвященная происхождению импрессионизма, выставка "Кочевники Евразии на пути к империи" в центре "Казань-Эрмитаж" как всегда показывают нашу энциклопедичность.
6) В августе мы откроем в Венеции выставку, посвященную картине Тициана "Бегство в Египет". Ее реставрация, длящаяся в Эрмитаже в течение многих лет, подтвердила авторство Тициана и открыла потрясающий пейзаж, один из первых в итальянском искусстве.
7) В конце года в Гербовом зале мы откроем выставку картин всех битв войны 1812 года, начнем с "Битвы при Клястицах", в которой был защищен Петербург, и дальше каждый день будем выносить в зал по одной картине. И так - до взятия Парижа.
8) Еще две маленькие сенсации можно назвать инновацией, а можно провокацией. У нас прошел симпозиум, посвященный посмертным бронзам. С ними связан очень важный и запутанный вопрос авторского права: если художник умер, а по его моделям отливают бронзовые скульптуры, в какой степени это авторская работа? В разных странах разные юридические нормативы на этот счет. Это сложнейшая проблема - во всем мире эксперты боятся высказываться по поводу подлинности вещей. Потому что если эксперт-искусствовед говорит "вещь не подлинная", на него подают в суд. И эксперты разоряются на судебных издержках, даже если они правы. Поэтому они сейчас стараются вообще ничего не говорить. А по поводу посмертных бронз - особенно. Спровоцировав этот разговор, в основном с юристами (эксперты побоялись в нем участвовать) мы закрутили дискуссию по новому кругу, и это обсуждение покатилось дальше.
А вторая провокация - выставка знаменитых английских художников, братьев Чепменов, с экспонатами на грани ужаса и садизма. Мы сейчас думаем, как все сделать, чтобы скандал вышел правильным. Чепменские фигурки вернут нам ужасы войны и ощущение, что на войне бывают не только победы. Пришло время про это напомнить.