Поделиться
Ласточка,
звонкая птица,
ангел под кровлей моей,
что же тебе не летится?
Плен тебе, что ли, милей?
Солнце встает над горою,
пахнет дымком от костра...
Хочешь,
я окна раскрою?
Вырвись на волю,
сестра.
Ласточка,
долгие годы
жаждем мы доли своей.
Что тебе наши заботы?
С крыльев стряхни их скорей.
Лучшая сердцу отрада -
два твоих тонких крыла...
Много ли счастья мне надо?
Лишь бы ты в небе была.
Булат Окуджава, начало 1970-х
Однажды, еще в прошлом веке, я получил заказное письмо из Липецка, от Людмилы Васильевны Ломоносовой. В нем была сложенная вдвое страница из школьной тетради в клеточку. Там было написано: "Осторожно. Внутри два засушенных листика". Один листок был от клена, на нем было написано: "Булат Окуджава. 1962 г. г. Краснодар". На выцветшем лепестке от розы было написано: "10 августа 1962 г. г. Краснодар. Булат".
Из письма Людмилы Васильевны я узнал, что 10 августа 1962 года она, совсем юная тогда девушка, в гостях у друзей впервые услышала с магнитофона песни Булата Окуджавы. Возвращаясь домой по притихшему летнему городу, она вдруг испугалась, что забудет имя того, чьи слова и мелодии так поразили ее. Окуджаву тогда еще мало кто знал. Девушка сорвала листок клена и лепесток розы и записала на них не только имя, но и дату, и город... Она чувствовала, что этот вечер - событие на всю жизнь и надо непременно оставить память о тех минутах, когда она первый раз услышала: "Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет...", "Девочка плачет: шарик улетел...", "Во дворе, где каждый вечер все играла радиола...", "Часовые любви на Смоленской стоят..." и еще - про синий троллейбус.
А потом оказалось, что тот летний день был днем первой встречи с любимым человеком. Ее избранник был художником, преподавал в художественном институте и на занятиях по рисунку включал магнитофон с песнями Окуджавы. Они поженились, вырастили двух замечательных сыновей.
Так было с многими, кто услышал Булата Окуджаву в начале 1960-х. Его песни - это было что-то ужасно родное и в то же время - слетевшее с неба. Об этом писали в дневниках, письмах, взахлеб рассказывали друзьям... А те, кто еще, как я, был слишком мал и лежал в коляске, - для того Окуджава стал колыбельной. Он был и нашей первой музыкой, и первой поэзией, и первой энциклопедией чувств...
Когда в школе я ухаживал за девушкой, то шел за ней по пятам, держа в руках книжку Окуджавы. Бормотал вслух стихи, лишь иногда взглядывая в сияющие глаза, и торжествуя - будто это я придумал так хорошо:
Раскрываю страницы ладоней,
Молчаливых ладоней твоих...
Только когда мы сворачивали во двор, я затихал, не в силах разобрать ни строчки, но бормоча что-то по инерции, по памяти.
...И когда удивительно близко
остается идти до тебя,
отправляется нежность
на приступ,
в свои тихие трубы трубя...
А потом пластинка крутилась, иголка жалась к ней и чуть покачивалась на черной волне. И слышалось сквозь мелодию что-то еще, от чего и хотелось плакать. Жизнь - трудная и грустная штука, но надо как-то любить и прощать друг друга.
С Людмилой Васильевной Ломоносовой мы переписывались почти двадцать лет, хотя так ни разу и не виделись. В одном из последних писем она вновь вспомнила об Окуджаве: "Его песни дают глоток воздуха, чистого воздуха свободы и Большого Дружества. Как будто вернулась светлая юность и печаль светлая, грусть осенняя об ушедшем и ушедших, которые навсегда в наших сердцах остались..."
Когда Булат Шалвович умер в июне 1997-го, с ним прощались в сумеречном зале театра Вахтангова. И я прощался, и не мог проститься. Я вспоминал снег, трамваи, вечер, девушку в короткой кроличьей шубке, книжку в кармане. Потом я вышел на улицу. Накрапывал дождь, тесная очередь к театру тянулась через весь старый Арбат. Я шел мимо очереди к метро, и мне казалось, что всех этих людей я знаю и люблю.
Держава! Родина! Страна!
Отечество и государство!
Не это в душах мы лелеем
и в гроб с собою унесем,
а нежный взгляд, а поцелуй -
любови сладкое коварство,
Кривоарбатский переулок
и тихий треп о том о сем.