Поделиться
"Мы не увидимся с тобой". Это была его новая повесть. Продолжался рассказ о Лопатине и Гурском. Но заголовок на сей раз был неожиданным и тревожным. Обострённая интуиция сжала сердце, и где-то в глубине души стало тоскливо. Непонятно, мимолётно, но это промелькнуло предчувствие, как будто он обратился прямо ко мне.
…Его имя вошло в мою жизнь просто и обыкновенно - из школьной хрестоматии по литературе. Сперва это было, конечно, "Сын артиллериста", потом - "Жди меня". В десятом классе мы увлекались его циклом " С тобой и без тебя". Это было так естественно в восемнадцать лет, когда тревожно сердцу, и Бог знает, чего ему хочется.
В суете молодых лет имя Симонова растворилось в общем понятии "советские писатели". Но вот в мою жизнь приходят "Живые и мёртвые". Приходят обыденно, спокойно, как тогда в 60-е годы входили в наш дом книги. Это спокойствие было затишьем перед бурей. Сейчас уже не помню точно, на какой странице взорвалась тишина, взорвалась и кинула меня в пыль фронтовых дорог. Первым потрясением была сцена у повреждённого моста:
"Ни полковой комиссар из политотдела армии, ни подполковник из отдела формирования, ни Шмаков, ехавшие в голове и середины колонны, ни замыкавший колонну Данилов - никто из них не знал, что уже несколько часов тому назад к югу и к северу от Ельни немецкие танковые корпуса прорвали Западный фронт и , давя наши армейские тылы, развивают прорыв на десятки километров в глубину.
Никто из них ещё не знал, что вынужденная остановка у моста, разрезавшая их колонну надвое, в сущности уже разделила их всех, или почти всех, на живых и мёртвых".
Не знаю, как другие читатели восприняли эту последнюю фразу, но она меня растревожила. И закружило, и понесло…Книгу я закрыла с недоумением и даже досадой. Но не на автора! Нет! Меня волновало, почему она только сейчас попала мне в руки? Почему никто не указал на неё мне раньше? Как же я жила до сих пор без этой правды о войне? Только спустя какое-то время узнала, что роман только что вышел в свет, и прочесть его раньше я никак не могла.
Так в двадцать лет я заново открыла для себя Симонова - Симонова-писателя, солдата. О войне я читала и раньше, читала много, но понятие о военной обстановке складывалось из тех романов весьма примитивное: немцы наступали, мы отступали, потом колесо повернулось в другую сторону . Как просто всё тогда казалось! Следует уточнить, что в те годы ещё не выходили откровенные мемуары маршалов и рядовых офицеров - то было время замалчивания правды о войне - такой ужасной и кровопролитной она была на самом деле.
В нашей семье фронтовые рассказы не бытовали: отец мой, Баранов Дмитрий Алексеевич, воевал в легендарном Партизанском крае, и мы, дети, с малых лет слушали его воспоминания о событиях партизанской жизни. В наше пользование были отданы кожаная планшетка, фляга в суконной обёртке, трофейный компас. Над детской моей кроватью какое-то время висел немецкий "шмайсер", пока отец не сдал его согласно вышедшему распоряжению властей. Но фронт был незнаком.
И вот появились Серпилин и Синцов. И вместе с ними довелось мне пройти трудными дорогами сорок первого года: выматывающие бои, тяжёлые переходы в окружении, необъяснимые случайности военной судьбы:
"Синцов сорвался с места - бежать к машине. В эту секунду раздался рёв пикирующего самолёта. Синцов привычно бросился на землю, успев почувствовать душный запах нагретого асфальта. Когда, пролежав несколько секунд, он повернул голову, на дороге не было ни грузовика, ни стоявшего рядом с ним пограничника. Бомба прямым попаданием ударила в машину. На асфальте дымилась воронка, кругом лежали куски изогнутого железа, а по шоссе навстречу Синцову катилось оторванное колесо…"
Вот и колесо - образ военной судьбы и удачи. Всё это было горько, тяжело, порой беспомощно и беззащитно. Но это была правда, та неумолимая солдатская правда, без которой никогда не сумеешь понять ужас и бедствие войны. Для меня это всё явилось потрясением, стало новым открытием и постижением войны. Трудно передать то ощущение, с каким воспринималась неразбериха первых недель войны, напряжение боёв первых месяцев, духовный перелом в декабре 41-го…
Теперь имя Симонова звучало для меня чем-то очень дорогим, откровенным и честным. Всё, что появлялось в печати с этим именем, я внимательно читала. Встретилась с "Товарищами по оружию", потом появился роман "Солдатами не рождаются"…Читала и перечитывала поразившие страницы, снова постигала тяжесть войны и мужество советских солдат, постигала не только умом - прочувствовала сердцем.
Зимой 1968 года страна готовилась отметить 25-летие победного завершения Сталинградской битвы. Села я как-то вечером и написала в Москву большое письмо: о своём восприятии войны, о той роли, которую сыграли в моей жизни эти книги. Адрес использовала самый кратчайший - столица, Союз писателей, Симонову. В конце письма попросила писателя прислать мне свой автограф: подрастает дочка, непременно прочтёт "Живых и мёртвых". И очень будет трогательно иметь в семье автограф автора.
Под автографом я подразумевала небольшой лист бумаги с росписью, который можно было бы вклеить в книгу. Поэтому, когда на моё имя при шла из Москвы заказная бандероль, на обратном пути домой недоумённо-вопрошающе твердила про себя: "Москва.Симонов…Москва…Симонов…" И вдруг озарение : "Бог мой! Да это же Си-мо-нов!" Стоит ли расписывать, с каким волнением и радостью развернула я полученную книгу. Это были "Живые и мёртвые" -"Ирине Савиновой на добрую память от автора". И такая знакомая роспись - Константин Симонов.
Полетели дальше дни, замелькали свои дела и заботы. Появились в печати рассказы "Из записок Лопатина". К этому герою я привязалась не сразу. Потом пришло "Последнее лето". Долго не могла смириться с гибелью Серпилина. Дискуссии по этому поводу в печати прошли бурные. И хорошо я понимала, почему именно так распорядился писатель ( или война?) судьбой героя. Понимать понимала - сколько подобных случаев хранится в истории войны, хотя бы гибель генерала И.Д.Черняховского,- а смириться не хотелось. Как говорится - помирать, так с музыкой. Погибать - так чтоб врагам страшно стало. На все вопросы о гибели своего героя Симонов обстоятельно ответил в многочисленных интервью и беседах, поэтому писать на сей раз ничего не стала- зачем же беспокоить человека повторными вопросами и претензиями?
Наступило горячее лето 1972 года. Задымились торфяники, загорелся хлеб. 22 сентября на всю страну прозвучал очерк Симонова в "Комсомольской правде" - "В свои восемнадцать лет" - об отважном трактористе Анатолии Мерзлове. А почти месяцем раньше, в конце августа, в нашей областной печати также прошли небольшие материалы о молодом трактористе из Хвойнинского района Леониде Костерине. Те же обстоятельства, та же судьба, те же восемнадцать лет. Только об одном известный писатель рассказал в центральной газете, о другом - негромко сообщили областные издания. Может быть, этой грустной параллелью всё бы и кончилось, но "Комсомолка" снова вернулась к подвигу Мерзлова - Симонов комментировал отклики на очерк. И вот здесь меня покоробило замечание какого-то читателя - подумаешь, мол, единичный случай: спасал парень трактор и погиб . Нечего из этого выводить геройство молодёжи.
Не откладывая мыслей до более удобного случая, сажусь и пишу письмо Константину Михайловичу: так , мол, и так - не обращайте внимания на злые языки неверующих скептиков. Подвиг Мерзлова не единичен. Вот Вам пример с Лёней Костериным. Только по журналистской расхлябанности, призналась я, подвиг комсомольца стал известен лишь землякам: собиралась написать в ту же "Комсомолку", да всё какие-то дела перебегали дорогу.
Ничего не ждала от этого письма - просто высказалась, сообщила факт. Спустя время совсем неожиданно получаю небольшой пакет - заказное письмо. На сей раз фамилия в обратном адресе взволновала сердце. Это была небольшая книга стихов - "Вьетнам, зима семидесятого" с характерной скромной надписью на память. Подумать только! Среди своих забот, в ворохе почты заметить моё письмо, и не только заметить, но и прочитать, и дружески откликнуться. Этот немногословный привет дорогого стоит. Очень меня тогда тронул.
И снова полетели годы…Работа в газете, учёба в Ленинградском университете. Ещё в 1969 году в "Лениздате" вышел небольшой сборник моих стихов. Было в нём и посвящение Симонову. До сих пор не знаю, дошёл ли до него мой стихотворный привет: я передала его с московскими журналистами, но отклика не последовало, что позволило мне думать о забывчивости гонцов. Приведу его сейчас.
К.Симонову
Потеплело. Капель. В небо тычутся чёрные ветки.
Из-за дальних лесов веет свежестью близкой весны.
И тревожно опять, как тревожно солдату в разведке.
И уходят куда-то мои бесприютные сны.
Над отцом по ночам боевая куражится рана.
С ним подолгу ведём разговор о минувшей войне.
Не встречались вы с ним - мой отец воевал в партизанах,
А Ваш фронт проходил от него далеко в стороне.
Тёплый ветер в окно мокрой веткой негромко стучится.
Как случайный снаряд, ранний гром громыхнул вдалеке.
Может быть, что и Вам в этот час почему-то не спится,
И любимая трубка устало дымится в руке.
Память узкой тропой на большую выводит дорогу.
За ночь можно пройти Юго-Западный, Северный фронт…
Станет трудно – зовите меня на подмогу –
Я давно уж иду сквозь пылающий Ваш горизонт.
Ваших верных друзей вместе с Вами теряю в сраженьях,
Отдаю города и с боями беру их назад.
А порой за отцом прорываюсь из окруженья –
Ноют плечи, как будто трофейный несли автомат.
Всё, что выпало вам, мне судьба оставляет в наследство.
Ведь без ваших тревог не найти мне тревоги своей.
Разбегаются сны – от бессонницы нет нынче средства:
Беспокоится сердце за судьбы безвестных людей.
Время вешней воды и задумчивых ранних рассветов.
Как изношенный холст, расползается снег на полях.
В лёгкой дымке дороги, которыми шли вы по свету.
И, наверное, вишни цветут уже в южных краях.
Беспокоится сердце за судьбы безвестных людей - за судьбы пропавших без вести. Эти слова не случайно появились в стихотворной строке. Именно в те годы вошла в мою судьбу трагедия 2-й Ударной Армии Волховского фронта. Походы с отрядом "Сокол" по местам боёв районе Мясного Бора, старые фронтовые дороги-настилы, обвалившиеся землянки, ржавые гильзы, винтовки, безымянные могилы и просто останки погибших…Война предстала в новом своём обличье. Десятки пустых медальонов и редкая удача -остатки документов или заполненный бланк медальона с уцелевшим текстом. По распознанным адресам уходили письма, и часто вместо ответов приезжали родственники. Для них наше сообщение воспринималось похоронкой. Ведь до последних дней солдат считался пропавшим без вести…Долго можно рассказывать про наши поиски и находки, про молодёжное поисковое движение, сформировавшееся в последующие годы. Но не о них сейчас речь - речь о войне, воспринимать которую со всеми её подвигами и ужасами, здраво оценивать обстановку научил меня Симонов.
Со временем обнаружила одну особенность: много читала военных мемуаров и романов, но именно произведения Симонова принимала как-то по-своему, не только понимала, но переживала всем своим существом. Его слова и мысли не только воспринимались умом, но их чувствовала душа, понимала с полуслова и откликалась. Что ни говорите, а родство душ на свете существует.
Повесть "Двадцать дней без войны" я полюбила не только за Нину Николаевну, в характере которой обнаружила много общего - меня очень тронуло, как осторожно, тактично обрисовывал писатель судьбы героев, за которыми стоят вполне реальные люди. Догадаешься - молодец, не узнаешь их -ещё лучше, останутся просто героями. В обоих случаях достоверно. Конечно, это всего лишь мои выводы, но для меня Симонов и дорог личным восприятием.
Всё чаще хотелось поговорить с ним: проверить точку зрения, обсудить некоторые факты из истории войны, узнать его мнение по тому или иному вопросу. Но явиться незваным гостем я не решалась, хотя, навещая своих московских друзей, выходила на станции метро "Аэропорт" и шла поблизости от его дома…Я знала, что он очень занят, и ценила его время. Беседа с ним дала бы мне несомненно многое, но я опасалась оказаться неинтересным собеседником.. Эту встречу, как фронтовое НЗ, хранила я на будущее. А пока училась разговаривать с ним заочно: внимательно читала все его выступления в прессе, статьи, письма. Он говорил для всех, но я умела находить необходимое для себя. Помню, как поразил меня его ответ в одном интервью на вопрос об эталоне в журналистике. Он назвал Герцена и его "Былое и думы".
Что греха таить, до того времени Герцен существовал для меня в школьных рамках познания. Прилежно взяла все тома этого сочинения, села…Какие потрясающие открытия сделали мой разум и душа. Сколько умных мыслей, наблюдений, сколько познавательной информации. На многие свои волнующие думы я вдруг нашла спокойные мудрые ответы. Сейчас "Былое и думы" и для меня пример высокой журналистики. Как не быть благодарной за такой дружеский, "ненавязчивый" совет - знать Герцена?
Вот появилось первое издание фронтовых дневников писателя. Читала не просто с интересом, а с какой-то личной заинтересованностью: на карте находила упоминаемые места, в различных сборниках отыскивала упоминаемые фронтовые очерки и рассказы, которые дополняли дневники. Какое было впечатление?
Закрыла книгу и долго сидела молча. Наверное, вид мой был так необычен, что проходившая мимо мать несколько настороженно спросила:
- Что это с тобой?
- Да вот,- отвечаю,- Симонова начиталась, что сама с войны пришла.
В 1975 году, когда писателю исполнялось шестьдесят лет, находилась я в Польше, в длительной командировке. Дни его рождения я, как правило, отмечала про себя. Посылать поздравления не осмеливалась - и без них, наверное, столько собиралось на столе писем и телеграмм, что не прочесть до конца года. А здесь всё-таки 60 лет Юбилей. И столько событий в последние годы - Ленинская премия, Звезда Героя Труда…Письмо получилось весьма длинное: поздравления со всеми достигнутыми вершинами и разговор о жизни вообще, отзывы на фронтовые дневники и добрые пожелания. Всего сейчас и не вспомнить. Был приготовлен и подарок: две английские трубки фирмы "Брайяр". Одна -чёрная, круглая, ноздреватая. Другая - светлая, небольшая, изящная. Как я была им рада! К одной из них прилагался небольшой изящный наборчик металлических инструментов, скреплённых в один узел. Как человек несведущий в тонкостях курения трубки, я несколько скептически отнеслась к наличию этого предмета. Даже задумалась - посылать или не стоит? Наверное, у заядлого курильщика полно этих приспособлений. Но потом всё-таки решила, что англичане разбираются лучше меня в курительном процессе, и оставила наборчик при трубках. К ним же добавила несколько пачек голландского табаку. Письмо и посылка ушли в Москву.
Долго не было никаких вестей. Впрочем, претендовать на вести у меня не было и права. Волновала судьба трубок - я посылала их с нарочным. А вдруг что…И вот приходит письмо, вернее - два в одном конверте.
"Дорогая товарищ Савинова, - читаю в одном.- прилагаемое письмо Константина Михайловича Симонова я отправила Вам в начале января вместе с книжкой для Вас с авторской надписью и двумя книжечками для Ваших польских друзей с автографами. К сожалению, на днях эта бандероль вернулась обратно с надписью, что по указанному адресу пересылка бандеролей не разрешена.
Посылаю Вам вторично письмо Константина Михайловича и прошу Вас - подтвердите, пожалуйста, мне его получение и сообщите, по какому же адресу можно Вам послать бандероль с книгами.
С уважением
Литературный секретарь
К.М.Симонова Н.Гордон
4.02.1976 г."
Письмо Симонова было помечено месяцем раньше. Вот оно что - это из-за почты пришлось поволноваться.
"Милая Ирина Савинова!
Спасибо Вам за всё вместе : и за Ваше письмо, хорошее и грустное, и за дорогой для меня знак внимания Вашего, за симпатичные трубки. Наверное, к самому концу этого года выйдут дневники мои все вместе, тогда пришлю их Вам, будет там много для Вас нового, в том числе и в "Незадолго до тишины".
Если перемените к тому времени адрес - напишите.
Желаю Вам счастья
К.Симонов
3.1.76"
(Рука по привычке написала ещё "75", потом переправила. В начале каждого года все мы переучиваем руку.)
Что меня особенно тронуло в этом письме? Конечно, и благодарность за трубки, и обещание прислать новое издание дневников. Но, пожалуй, всё же не это. Мне были дороги слова, что "письмо хорошее и грустное". Всегда помнила его стихи по поводу писем:
Письма пишут разные:
Слёзные, болезные,
Иногда - прекрасные,
Чаще - бесполезные.
Было радостно, что он понял мои мысли и настроение и оценил письмо незнакомого адресата.
С Ниной Павловной, литературным секретарём, мы списались, договорились о пересылке бандероли, и вскоре я получила сборник "Пять тысяч строк":
"Ирине Савиновой на добрую память с благодарностью за дружеское внимание! К. Симонов" - стояло на титульном листе.
В августе того же года я поступила в Литературный институт на заочное отделение. Правда, семинар был уже не поэзии, а драмы. С годами появилась потребность к основательной форме выражения своих мыслей - года к степенной прозе клонят, как сказал когда-то Александр Сергеевич. В декабре закончилась командировка, и я вернулась на Родину. Когда приблизилось время экзаменационной сессии, написала Нине Павловне: так , мол, и так позвольте сообщить, что собираюсь быть в столице.
"Милая Ирина,- получаю ответ.- Простите, что не ответила сразу, но Константин Михайлович болел, потом он был в отъезде и только сейчас передал мне для Вас двухтомник "Разные дни войны" с надписью. Вы пишите, что в июне будете в Москве и сможете зайти ко мне за книгами. Буду рада познакомиться с Вами лично и передать Вам книги. Как только приедете, звоните мне…"
…Мы договорились, что я подойду в середине дня. Вполне возможно, что в это время будет в рабочем кабинете и Константин Михайлович. Помню, что день выдался дождливый, в вагоне метро пахло сырыми зонтами и свежими розами - я их заботливо заслоняла от толчеи.
Нина Павловна оказалась одна.
- Должна вас огорчить - Константину Михайловичу немного нездоровится…Давайте познакомимся.
Сейчас уже не помню, с чего начался разговор. Наверное, с двухтомника, который она положила передо мной. Я показала последний номер польского журнала "Пшиязнь" ("Дружба"), приобретённый по пути. В нём публиковались отрывки из фронтовых дневников Симонова.
- А у нас этого ещё нет,- удивилась Нина Павловна.
- Разумеется, можете оставить.- Даже мелочью приятно быть полезной.
Поговорили о Польше, где прошла моя трёхгодичная командировка, о впечатлениях, о делах и планах.
- Пока не забыла,- прервала себя Нина Павловна на полуслове.- Он просил вам передать большое спасибо за какую-то чистилочку…
- Чистилочку?
- Да-да, кажется, он её так называл - чистилочка. Он говорит, что она у него всё время под рукой…
А я -то ещё сомневалась в её значимости!
***
Неожиданно зазвонил телефон. По ответам Нины Павловны я поняла, что звонил Константин Михайлович. Она даже сообщила о принесённом мною журнале. Право слово, мне так хотелось услышать его голос, обращённый именно ко мне, а не в микрофон радио или телекамеры. Но попросить телефонную трубку я не решилась, а литературный секретарь даже не обмолвилась, что Савинова, хоть и принесла журнал, но ещё не ушла и сидит рядом. Я понимала, что она оберегала его от лишних разговоров, ещё неведомо каких. Но понимать друг друга дано не каждому.
Наступило время давно задуманной работы, с которой я решилась постучаться в его дверь. Это была дипломная работа по окончании Литературного института - пьеса "Мой отец убит под Сталинградом". Фраза, ставшая заголовком, живёт в моей памяти со школьных лет : я переписывалась тогда с немецкой девушкой Ингрид Крамер. Писали друг другу о занятиях, увлечениях, любимых книгах. И вдруг в одном из писем читаю эти слова: "Мой отец убит под Сталинградом…" Для юной души они стали потрясением. Как же так ? Мы дружески переписываемся, а её отец, оказывается, пришёл врагом на нашу землю?! Лет с той поры прошло много, а фраза, как заноза, сидела в душе, нет-нет напоминая о себе. С годами она стала звучать каким-то заветом - словно просила сделать что-то действенное, искупающее вину и сохраняющее память.
Много солдатских и генеральских мемуаров было прочитано, заново просмотрены дневники и романы Симонова. Доводилось поговорить и с легендарным Яковом Павловым, который жил в нашем городе. Появились и "знакомые немцы" : Луитпольд Штейдле, Отто Рюле, Гельмут Вёльц, Вильгельм Адам, Иоахим Видер…Их воспоминания читала особенно внимательно - предстояло проникнуть в их чувства, понять их мысли, переживания, чтобы ясно представить, чем стала для них Сталинградская битва.
Когда основная часть работы была закончена, написала Константину Михайловичу: все годы старалась попусту Вас не тревожить, а сейчас потребовался Ваш взгляд и совет. Так ли я воспринимаю военную трагедию? Верны ли мои выводы? Ответ пришёл вскоре - я даже не успела настроиться на ожидание. На этот раз письмо было отпечатано на машинке:
" Дорогая Ирина Савинова,
Мне переслали Ваше письмо в больницу. Видимо, из больницы я переберусь, как это теперь называется, на реабилитацию, потом в санаторий и не буду в Москве до середины июля. Давайте сделаем так: если после обсуждения на семинаре и разговоров с товарищами у Вас будет ощущение, что пьеса вышла, и её надо ставить в театре, и Вы твёрдо будете оставаться при этом своём мнении, какие бы возражения Вы не встретили при обсуждении,- оставляйте, уезжая из Москвы, пьесу у Нины Павловны. Она будет в Москве и перешлёт мне или туда, где я буду лечиться, или передаст мне, когда я вернусь.
Со временем и со здоровьем у меня не слишком хорошо, поэтому стараюсь делать только необходимое. Присылайте пьесу только в том случае, если будете считать, что это действительно необходимо для Вас.
Желаю Вам всего самого доброго,
Уважающий Вас Константин Симонов.
15.5.1979 г."
Совсем близко подступила тревога. Несколько дней сочиняла ответ Впервые писала с черновиком: столько хотелось выразить в немногих словах, поддержать. Конечно, мне его мнение было необходимо, но…А черновик на сей раз сохранился:
" Любезнейшей души человек Константин Михайлович, здравствуйте!
Здравствуйте в самом первородном смысле этого слова. Очень тронуло меня Ваше внимание, очень опечалило Ваше письмо. Последние годы с тревогой поглядывала на фотографии с Вашим присутствием и всё не хотелось им верить. И теперь вот такое письмо - личный Ваш комментарий…
Ради Бога, держитесь. Не мне уверять Вас, что Вы умница, что болеть нельзя, поскольку Вам необходимо ещё многое сделать. Самое главное - не падать духом. Болезни часто уступают духовной стойкости, уверенности в силах. Мне же всегда казалось, что Вы именно такой человек.
Что же касается моей пьесы, то, как на Руси говорится, Бог с ней: Ваше здоровье и время я ценю выше. Если вещь стоящая, попытаюсь постучаться в толстые двери. К тому же после неотступных раздумий решила кой-то изменить. Невозможно быть уверенным в конечном результате, в совершенстве сделанного. Вы это сами прекрасно знаете.
Если реабилитация будет проходить в июне и в зоне досягаемости московских электричек, то позвольте мне навестить Вас в удобное по режиму время. Надеюсь, Вы не посчитаете за назойливость моё желание разнообразить на полчаса Ваше окружение своей нестоличной физиономией. По приезде в Москву я созвонюсь с Ниной Павловной в надежде услышать: где, когда и во сколько .Человек я точный, поэтому никаких отклонений от указанных сроков не позволю, приеду в любую погоду и только с цветами…"
Катилось лето 1979 года. Будучи в Москве, позвонила Нине Павловне. Ответ был довольно-таки спокойный - находится на лечении на юге, пока всё обычно. Где-то уже на исходе августа как-то стало вдруг неспокойно. Достала подаренные книги, письма: полистала, перечитала…Тревога осталась.
До сей поры 28 августа было для меня днём рождения матери. С утра отправила поздравление, выполнила некоторые поручения и после обеда пришла в редакцию. Редакция есть редакция, и в ней есть телетайап. Поэтому первым вопросом, каким встретили меня коллеги, было: "Ты знаешь? Симонов…" Нет, я ещё ничего не знала. Подали полосу газеты, где уже стояло правительственное сообщение…
О моём увлечении творчеством этого писателя знали друзья и товарищи по работе. Как мне потом стало известно, многие, услышав о кончине Симонова, сразу подумали, какой это удар будет для Ирины. Звонили и подходили выразить соболезнование. В день похорон помянули по русскому обычаю.
Вот и всё…Мы не увиделись с тобой. И только фотография над письменным столом.
Минуло уже тридцать лет, как нет его среди нас. Но по-прежнему романы и фронтовые дневники Симонова у меня под рукой. Иногда вдруг что-то потянет перечесть знакомые страницы, иногда пытаюсь уточнить какие-то фронтовые эпизоды для очередного очерка о наших фронтовиках -ветеранах. Он научил меня понимать сущность войны.