Поделиться
Музыкант, ставший сенсацией прошедшего XIV Конкурса Чайковского, молодой российский пианист Эдуард Кунц, живущий в Великобритании, дает серию концертов в Москве. Один из них - клавирабенд, составленный из сочинений Дебюсси, Равеля, Рахманинова, Прокофьева, Листа, собрал аншлаг в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина на фестивале "Декабрьские вечера".
После драматического сюжета, развернувшегося на XIV Конкурсе Чайковского, когда пианист Эдуард Кунц, ставший одним из признанных лидеров конкурса, не прошел в третий тур, его концертов в Москве ждали с особым интересом. Его неординарные интерпретации - лирические, сокровенные по интонации, открывающие новые "внутренние" слои в сочинениях даже стандартного концертного репертуара, запомнились всем. Московская филармония мгновенно отреагировала, предложив молодому музыканту контракт "эксклюзивного солиста" (Кунц также стал артистом Yamaha).
Серию филармонических выступлений Кунца открыло его выступление в Концертном зале Чайковского с Национальным филармоническим оркестром России, когда в абонементе "Новое поколение мировых звезд" он исполнил вместе с петербургским дирижером Михаилом Агрестом так и не прозвучавший финале конкурса Первый концерт Чайковского. Как и следовало ожидать, обращение к этому хрестоматийному тексту вылилось у Кунца в абсолютно субъективную интерпретацию - ментальную, лишенную привычного для этого концерта декламационного пафоса, - по сути, представившую достаточно аутичное, подсвеченное тонкой звукописью, движение по лабиринтам "подсознания". В этом эксперименте, безусловно, была интерпретационная новизна - местами убедительная, особенно когда пианист оставался наедине с собой в каденциях, местами - спорная и даже досадная из-за тактильной небрежности, венчавшей каскады аккордов нечистыми нотами. И все-таки нежная, почти застенчивая лирическая интонация, отсылающая к авторской редакции самого Чайковского, не по форме, а по сути лишенная той виртуозной плотности, к которой приучили публику исполнители, оказалась тем стержнем, который удержал необычную интерпретацию Кунца в эмоционально захватывающем, напряженном поле. Естественно, что выстроить подобную конструкцию в более совершенном варианте может только дальнейший диалог с оркестром.
Клавирабенд Кунца на Декабрьских вечерах прошел в эстетически близкой для пианиста атмосфере - в антураже живописи и гравюр Уильяма Блейка, настраивающих на утонченные ассоциации с прерафаэлитами и эфемерными фантазиями. И здесь программа Кунца, составленная по "звукописной" типологии - "Лунный свет" Дебюсси и "Ночной Гаспар" ("Ночные видения") Равеля, Этюд-картина N2 и "Сирень" Рахманинова, Evocation (Воспоминания) Альбениса и Ноктюрн Падеревского и др., - полностью погружала в мир грез и одновременно живых переживаний, лирического сосредоточенного монолога и одновременно непрекращающегося разговора с ментальным собеседником, ставших универсальными ключами его интерпретационных решений. Действительно, Кунц при всей "породистости" своего звука - объемного, мягкого, не бравирующего в форте, при всем интересе к колористике и способности создавать переливающиеся эффекты фактуры артикулирует не эти уровни - даже в импрессионистическом репертуаре. В его "Лунном свете" на фоне разливающихся бликующих звучностей рельефно проступает линия живого человеческого "голоса", а в инфернальной Ундине в бесплотно "рассыпающейся" фактуре страшновато проявляется тема волнующей потусторонней "сущности".
В манере Кунца - создавать вымышленное, искусно отделанное и одновременно пронизанное живой эмоцией звуковое пространство, уводящее в свое бесконечное "внутрь", как в лабиринт. В рахманиновской "Сирени" у него возникает непрекращающаяся, почти "визуальная" вибрация трепещущего звука, а в Третьей прокофьевской сонате - токкатная экспрессия выливается в волшебство звуковых картин в духе Лядова или "вспыхивает" сияющими звучностями скрябиновской породы. На бисы Кунц исполнил покорившую всех на конкурсе Сонату ре-минор Скарлатти, представив ее в неожиданном ансамбле с баяном (Юрий Медяник). И надо сказать, этот "диалог" не испортил тончайшего узора кунцевской интерпретации - чувствительной и интеллектуальной, хрупкой и захватывающей одновременно, ставшей знаком его пленительного исполнительского стиля.