Поделиться
Продолжение. Начало в N 204 за 14.09
В марте 1953 года мы с женой сели в поезд Москва-Пекин. Вагон оказался довоенным "СВ" с облицовкой из красного дерева и отдельным туалетом на два двухместных купе.
Провожавшие нас родственники принесли уйму еды. У нас была кастрюля пирожков, килограммовая банка черной икры и много других лакомств достаточных для кругосветного путешествия. И все-таки было интересно покупать на станциях местные деликатесы вроде копченого омуля на Байкале.
Неделя в пути прошла незаметно. И мы потом не раз повторяли подобные путешествия по Транссибу, стараясь подобрать хорошую компанию с гитарой. Это было нетрудно, ибо в Москву этим маршрутом ездили также коллеги из Ханоя и Пхеньяна.
И вот, наконец, Пекин. Величественные башни древней городской стены возвышались над пустынными улицами, по которым двигались преимущественно рикши. Лишь изредка проезжал то ли трофейный джип, то ли советская "Победа". На ней нас и встретили коллеги.
Корпункт "Правды" был размещен в центре города, рядом с главной торговой улицей Ванфуцзин, в переулке с колоритным названием "Колодец сладкой воды".
Это был типичный пекинский сыхэюань - то есть три одноэтажные фанзы, обрамлявшие внутренний дворик. Окна, оклеенные папиросной бумагой. Земляные полы, застланные циновками, под которыми гнездились скорпионы. Буржуйки, чтобы отапливать помещение, а также греть воду для душа и для стирки.
Подобные напоминания о блокадном быте, мягко говоря, не радовали.
Столичная жизнь в 50-х годах носила как бы семейный характер. В Пекине тогда было двенадцать иностранных послов и пятнадцать зарубежных корреспондентов (ныне - послов более двухсот, а журналистов - несколько тысяч). Поэтому нас приглашали на все государственные банкеты. В старом здании Пекин-отеля мы сидели буквально в нескольких метрах от главного стола, где Мао Цзэдун чокался с Неру или Сукарно, с Хо Ши Мином или Ким Ир Сеном. Глава правительства Чжоу Эньлай часто подходил к нашему столу и, зная, что я китаист, заговаривал со мной. Дескать, тридцатилетнему мужчине рано есть акульи плавники. Вот, мол, лет в 60-70 это будет полезно для повышения потенции.
Именно премьер Государственного совета дал мне китайское имя О Фучин (что буквально означает "министр европейского счастья"). Однажды Чжоу Эньлай неожиданно пригласил меня в свою правительственную резиденцию и спросил: почему журналисты из других стран постоянно просят у него интервью, а советские - никогда. Задавайте, мол, любой вопрос.
И тут я сморозил глупость. Хотел узнать, когда Пекин станет полноправным членом ООН, но неудачно упростил фразу и спросил: "Когда же КНР вступит в Организацию Объединенных Наций"?
- Удивляюсь, что представитель главной советской газеты задает столь некорректный вопрос. Китай является одним из учредителей ООН. Ему нужно не вступать, а восстановить свои законные права, которые узурпировал свергнутый режим Чан Кайши...
В отличие от большинства зарубежных коллег, мне в Китае не мешал языковый барьер, а, наоборот, очень помогал языковый мост. Не только руководители государства, но и первые секретари парткомов и губернаторы провинций беседовали со мной без переводчика, что вело к совершенно иному уровню откровенности.
В 1956 году на восьмом съезде КПК, которому газета "Правда" ежедневно посвящала целую страницу, в комнату иностранных корреспондентов неожиданно вошел Мао Цзэдун и спросил: "Кто тут из "Правды"? Пожал мне руку и похвалил: "Потрудился - так потрудился. Освещал съезд хорошо".
После рукопожатия Великого кормчего моя жизнь круто изменилась. Нам тут же предоставили современную квартиру с центральным отоплением и другими удобствами. А для поездок по стране уже не требовалось просить письменного разрешения в МИДе. Достаточно было позвонить в газету "Жэньминь жибао" и попросить их корреспондента в соответствующем городе подготовить для меня программу.
Но тогда же, в 1956 году, в отношениях между Москвой и Пекином возникла первая трещина. Мао Цзэдун был недоволен тем, что свое выступление на ХХ съезде против культа личности Сталина Хрущев не согласовал с международным коммунистическим движением. В ответ Мао загорелся идеей "прыгнуть в коммунизм" раньше Советского Союза и отказаться от лозунга мирного сосуществования, назвав его проявлением ревизионизма. За авантюризм "Большого скачка" пришлось дорого заплатить.
В 1959 году Хрущев должен был прибыть в Пекин на десятилетие Китайской Народной Республики. Мне было поручено участвовать в подготовке его речи на юбилейной парламентской сессии, в частности, писать раздел о советско-китайских отношениях.
Но перед прилетом в Пекин Никита Сергеевич отправился в поездку по Соединенным Штатам Америки. А как раз в то время на китайско-индийской границе произошли вооруженные столкновения. И чтобы уберечь Хрущева от нежелательных расспросов, было опубликовано заявление ТАСС: Москва, мол, искренне желает, чтобы стороны урегулировали спорные проблемы путем переговоров. Такая позиция вызвала недовольство Пекина. Дескать, как можно ставить на одну доску братское социалистическое государство и капиталистическую страну?
В самый разгар триумфальной поездки Хрущева по Соединенным Штатам Пекин перенес празднование десятилетия КНР на шесть дней раньше - с 1 октября на 26 сентября. Это поставило Хрущева перед нелегким выбором: либо скомкать свой триумфальный американский визит, либо поручить выступить на юбилейной сессии китайского парламента кому-то другому. Хрущев предпочел второе, и речь, которую мы писали, зачитал Суслов.
Однако вечером 30 сентября Хрущев все-таки прилетел в Пекин. И во время демонстрации 1 октября стоял рядом с Мао Цзэдуном на трибуне ворот Тяньаньмэнь. После парада и демонстрации Мао пригласил Хрущева в свою загородную резиденцию. Встретил его там в бассейне и предложил присоединиться.
Но беда была в том, что Никита Сергеевич не умел плавать. На отдыхе в Пицунде он заходил в воду лишь до пояса и несколько раз приседал, чтобы окунуться. Как же неуклюже он выглядел рядом с заядлым пловцом Мао, который легко пересекал километровую ширь Янцзы. Это роковое купание, возможно, послужило не менее действенной причиной размолвки между Москвой и Пекином, чем идеологические разногласия.
После смещения Хрущева и смерти Мао Цзэдуна Москва и Пекин начали делать осторожные шаги навстречу друг другу. В 1984 году в Китай был приглашен председатель Общества советско-китайской дружбы академик Тихвинский и я, как его тогдашний заместитель. После четвертьвекового отсутствия мы оба летели в Пекин как на другую планету. Первой приметой начавшихся в Китае экономических реформ для нас стали велосипедные стоянки возле универмагов, театров и вокзалов. Их создавали пекинские домохозяйки, ибо такой бизнес не требовал первоначального капитала.
Запомнилась встреча в одном из рабочих клубов Пекина. После наших речей зазвучала песня "Подмосковные вечера". Весь зал дружно встал и подхватил любимую мелодию. Люди пели со слезами на глазах, словно торжественный гимн, искренне радуясь тому, что трагическая размолвка между Пекином и Москвой наконец-то уходит в прошлое, что можно, как прежде, открыто выражать дружеские чувства к братскому соседнему народу.
Через пять лет мне выпала судьба стать свидетелем и участником окончательной нормализации советско-китайских отношений. Это произошло на встрече Горбачева и Дэн Сяопина в Пекине в мае 1989 года, совпавшей со студенческими манифестациями на площади Тяньаньмэнь.
Уточню, что я прилетел тогда в Китай не только как корреспондент "Правды", но и как один из экспертов, готовивших предстоящий саммит. Прежде всего в Москве ждали от нас ответа на вопрос: не следует из-за демонстраций ли перенести визит Горбачева? Мы высказались за то, чтобы оставить сроки без изменений, ибо экстремальная обстановка могла даже подтолкнуть китайскую сторону к нормализации отношений. А вот выступать перед митингующими студентами инициатору перестройки мы не рекомендовали.
Уточню, что вопреки распространенному на Западе мнению, будто молодых борцов за права человека власти давили танками, подчеркиваю, что студенты выступали прежде всего против коррупции, против смычки набиравшего силу бизнеса с партийно-государственным аппаратом. Главным лозунгом манифестантов были слова: "Долой продажных чинуш!"
Во-вторых, студенческие манифестации совпали с внутренней борьбой в китайском руководстве. Сторонники позиции "чем хуже, тем лучше" настояли на том, что в Пекин поначалу были введены войска без оружия. Им было запрещено даже защищать себя кулаками. Этим воспользовалась беднота с окраин, не имевшая ничего общего с высокими идеалами студенческих манифестаций.
Злоупотребляя безнаказанностью, эти люмпены принялись стаскивать военных с грузовиков и учинять над ними самосуды. Я не могу забыть двух солдат со вспоротыми животами, повешенных на фонарях моста Цзянгомэнь. Потом невооруженный контингент вывели из столицы, дабы он рассказал личному составу, что в Пекине, мол, действительно происходит контрреволюционный мятеж.
И вот тогда, в начале июня, к столице двинулась уже другая, хорошо вооруженная армия. Танки разрушали баррикады из грузовиков и автобусов. Не раз проливалась кровь. Именно эти кадры обошли потом мир, как эпизоды "побоища на площади Тяньаньмэнь". Единственный подлинный кадр - юноша, который своим телом остановил колонну танков в центре Пекина. Ну а в кульминационный день 4 июня на площади Тяньаньмэнь вообще не было танков, которые, как принято считать, давили там манифестантов. После того как войска окружили площадь, демонстрантам предъявили ультиматум, и они практически без сопротивления разошлись.
Ну, а незадолго до этого Дэн Сяопин и Горбачев положили конец тридцатилетней конфронтации, договорившись "закрыть прошлое и открыть будущее".
Яркими страницами моей журналистской биографии считаю две поездки в Тибет в 1955-м и 1990-м годах. Загадочная Шамбала считается краем мифов и легенд. Но ведь основой мифа часто служит вымысел. Дескать, китайские коммунисты в 1951-м году оккупировали Тибет, а в 1959-м вынудили Далай-ламу эмигрировать в Индию. И он, мол, будучи полвека в изгнании, выступает как правозащитник, как борец против китаизации Тибета и подавления в этом священном краю религиозных свобод.
Мне посчастливилось первым из соотечественников в 1955-м году беседовать с Далай-ламой, когда тот еще был верховным правителем Тибета, а потом вновь попасть туда в 1990-м году.
Прежде всего говорить, что китайские коммунисты "оккупировали Тибет", абсурдно. Этот заоблачный край вошел в состав Китая еще в Средние века. Тогда внук Чингисхана Хубилай дал одному из видных буддистов титул наставника императора, или Далай-ламы, и поручил ему управлять тибетскими землями.
Такое соединение духовной и светской власти дожило до победы Мао Цзэдуна в гражданской войне. Соглашение о мирном освобождении Тибета, подписанное в 1951 году, предусматривало право тибетского народа на автономию. Вопросы обороны и внешних сношений были объявлены прерогативой Пекина. Лхасе же была предоставлена полная самостоятельность в местных делах.
Четыре года спустя я по приглашению премьера Чжоу Эньлая проехал в Тибет по только что проложенной туда автомобильной дороге, чтобы ознакомиться с тем, как выполняются эти обязательства. 14 сентября 1955 года я беседовал с Далай-ламой и дословно процитирую его слова.
"Связи тибетского и китайского народов, - сказал он, - имеют более чем тысячелетнюю давность. С тех пор как было подписано соглашение о мирном освобождении Тибета, наш народ оставил путь, который вел к мраку, и пошел по пути к свету...."
В ту пору Тибет предстал моим глазам как заповедник Средневековья. Но больше чем экзотика поражала средневековая жестокость. Кроме религиозного фанатизма феодально-теократический режим держался и на бесчеловечных методах подавления. В уличной толпе то и дело можно было увидеть людей с вырванными ноздрями, отрезанными ушами, с обрубленными пальцами рук. Я был потрясен, увидев, как трех беглых рабов сковали одним ярмом, вырубленным из цельного бревна. Если один из несчастной троицы умирал, другие двое по нескольку дней таскали труп на себе, ибо вскрыть опечатанное ярмо мог только уполномоченный на то чиновник.
Китайцы начали с тактики "добрыми делами обретать друзей". Направляя на места врачей, ветеринаров и агрономов, они действовали только с ведома и согласия владельцев крепостных. Растущие симпатии местных жителей, видимо, и побудили реакционные круги Тибета в 1959-м году решиться на мятеж. Вооруженные выступления были подавлены. Далай-ламе и его окружению пришлось бежать в Индию.
Мятеж круто изменил жизнь тех, кто бежал, и тех, кто остался. Земледельцев и скотоводов освободили от крепостной зависимости. Им безвозмездно передали пашни и пастбища. На полвека освободили от налогов. Став свободными тружениками, тибетцы сумели утроить как сборы зерна, так и поголовье скота. Средняя продолжительность жизни увеличилась вдвое. Если во время моего первого приезда в Тибете насчитывалось около миллиона жителей, то ныне его население приблизилось к трем миллионам.
Там, где полвека назад было 150 тысяч монахов, теперь насчитывается 150 тысяч школьников. В некогда поголовно неграмотном краю почти 90 процентов детей учатся грамоте на родном языке.
Повторяю, что, увидев Тибет в 55 году, я как бы перенесся во времена Марко Поло. Причем, кроме внешней экзотики поражали такие необъяснимые явления, как ясновидение. Помню, беседуя со мной, настоятель одного из монастырей вдруг прервал разговор словами: "Простите, мне пришла весть..." Он весь напрягся, а потом стал отдавать распоряжения: срочно послать за перевал костоправа, ибо там с тропы сорвался в пропасть монах.
Так я стал свидетелем сеанса телепатии - предшественницы современной сотовой связи. Мне разъяснили, что в монастырях отбирали молодых монахов, способных к телепатическим контактам. Юношей вводили в состояние, похожее на летаргический сон, а потом навсегда накрывали спящих каменной плитой. Считалось, что трупы молодых лам дают излучение, облегчающее телепатам выход на нужный объект.
Теперь прибегают к телепатии лишь в мистических целях. Зато в монастырях появились компьютеры. Ламаисты оценили преимущества информационных технологий. Содержание книг по тибетской медицине введено в компьютерную базу данных. И будущему лекарю теперь уже не нужно, как прежде в течение восьми лет заучивать канонические тексты наизусть.
Словом, явь Тибета опровергает ложные мифы. Однако Шамбала по-прежнему остается загадочным краем. Прежде всего это касается необъяснимой способности тибетских мудрецов как бы заглядывать за горизонт времени. Помню, в 1955 году я посетил школу астрологии и медицины близ Лхасы. Рассказал, что, когда уезжал в Тибет, моя жена была на последнем месяце беременности. Плод был большим, так что врачи предсказывали либо двойню, либо крупного мальчика (ультразвуковых исследований тогда еще не было).
Тибетские врачи поинтересовались возрастом жены, временем нашей свадьбы, спросили, были ли еще беременности и потом уверенно заявили, что через две недели у меня будет не сын, а дочь. И действительно, 30 сентября родилась девочка весом более четырех килограммов.
14 сентября 1955 года Далай-лама принял меня в своей летней резиденции. Беседа шла на тибетском, через переводчика. Но после ее официального завершения мы вышли на балкон, и Далай-лама заговорил со мной на хорошем английском. С балкона открывался прекрасный вид на дворец Потала. Я поинтересовался, почему над святыней ламаизма на этот раз парил бумажный змей.
"Это знак начала "купальной недели". Праздника прихода осени, когда уже не жарко, но еще не холодно. Тибетские семьи идут в эти дни к горячим источникам, чтобы совершить единственное в году омовение". (Обычно тибетцы вообще не употребляют мыла, а ежедневно протирают тело топленым маслом).
"Купальная неделя - это лучшее время, чтобы побывать в Тибете", - заключил Далай-лама. И, помолчав, добавил: "Причем не только в первый, но и во второй раз. Потом вы это поймете".
Признаюсь, что последние слова я пропустил мимо ушей. Но в 1990-м году, когда я опять попал в Лхасу, на сей раз уже самолетом, подъезжая от аэродрома к городу, вновь увидел над дворцом Потала бумажного змея. И только тогда осознал, что вновь оказался в Тибете 14 сентября, то есть в тот самый день, когда я 35 лет назад встречался с Далай-ламой.
Начав свою журналистскую карьеру в Китае в 50-х годах, я был поистине баловнем судьбы. Любая тема, связанная с КНР, тогда считалась приоритетной. Среди зарубежных корреспондентов "Правды" я не только был самым молодым, но и чаще всех публиковался.
Зато вернувшись на родину после размолвки между Мао Цзэдуном и Хрущевым, оказался словно у разбитого корыта. Поскольку китайская тема утратила былую привлекательность, решил переквалифицироваться в японисты. И через два года после возвращения из Пекина был направлен на постоянную работу в Токио.
Каждое утро по нескольку часов занимался языком с японским преподавателем. Иероглифы помогали ориентироваться в газетных заголовках, чтобы отобрать для переводчика самое интересное и нужное. Сложнее всего было изменить отношение ко мне соотечественников: "Да, что этот Овчинников может понимать в Японии? Он же китаист". Но китайский язык - это латынь Восточной Азии. Так что мои знания иероглифики, древнекитайской философии и литературы позволяли блеснуть перед японцами там, где российские японисты мне в этом уступали.
Пытаясь описать японский национальный характер, я сравнивал его с китайским. И тут пришлось чаще не сопоставлять, а противопоставлять. Несколько утрируя, скажу, что китайцы - это немцы Азии. В своем поведении они руководствуются логикой и рассудком. Японцы же в этом смысле - русские Азии. У них превалируют эмоция и интуиция.
Это коренное различие в национальном менталитете двух дальневосточных народов натолкнуло меня на мысль сравнить их "грамматику жизни", создать как бы путеводитель по японской душе, каковым стала моя книга "Ветка сакуры".
Попасть в Китай - значит не просто оказаться в зарубежной стране. Это равносильно перемещению в иной мир, в царство неведомых знаков и загадочных символов. Обычно ключом к пониманию души зарубежного народа может служить его прикладное искусство. Но в Поднебесной перед иностранцем тут же возникает некий иероглифический барьер, система художественных образов, доступная лишь посвященным.
Например, каждое время года китайцы привыкли связывать с определенным цветком. Пион для них символизирует весну, лотос - лето, хризантема - осень, слива - зиму. Причем каждый из этих цветков соотносится с определенным этапом человеческой жизни.
Вскоре после приезда в Пекин я объяснял всё это нашему дипломату и его супруге - пышной даме бальзаковского возраста. Мы сидели под платаном в уличной харчевне. А с ветвей свешивались бумажные ленты с надписями, восхвалявшими здешнюю лапшу.
- Как я завидую вам, Всеволод, что вы освоили эту китайскую грамоту, - восхищенно говорила супруга дипломата. - Мне очень нравятся китайские иероглифы, в них столько гармонии, столько эстетики! Кстати, попросите хозяина отрезать мне на память вот этот иероглиф и, пожалуй, еще вот этот...
Несколько удивленный хозяин выполнил просьбу иностранки. Та убрала куски ленты в сумочку, а потом отнесла их портному и попросила вышить иероглифы золотом на черном бархатном платье. В нем она и отправилась на прием в честь национального праздника КНР. Премьер Чжоу Эньлай чуть не упал от изумления. Ведь на одной груди гостьи было написано "вкусно", а на другой - "дешево".
Эту историю я рассказываю в назидание дочери и внучке, которые любят носить майки со всякими непонятными надписями. Каюсь, что сам купил в Токио такую же с американизированным японским текстом: "Секс-инструктор. Первый урок бесплатно". Одевал ее на черноморском пляже. Но никакого отклика надпись не вызвала. Хочу верить, что не из-за моего возраста, а потому, что у нас еще плохо знают восточные языки.
Среди наших обывателей стал очень модным восточный календарь, где каждый год носит название одного из двенадцати зодиакальных животных.
Мой первый Новый год в Японии наступил, когда, как и сейчас, вслед за годом Тигра пришел год Зайца. Тогда, в 1963-м, я первым из советских журналистов написал об этом календаре в "Правде".
Однажды моим гостем был большой начальник из ЦK КПСС. Услышав о том, что я родился в год Тигра, а моя жена - в год Дракона, он воскликнул:
- Как интересно! А посмотрите по вашему календарю: кто я и кто моя жена?
Я пробежал глазами перечень и сказал: "Вы - собака, а ваша супруга - свинья". Эффект от моих слов был сами понимаете какой.
Ошибкой тут было связывать зодиакальный символ с нашим стереотипным представлением о данном животном. У нас, к примеру, в негативном смысле говорят: "Согреть на груди змею". А в Японии женщину, родившуюся в год Змеи, выдать замуж легче всего. Ибо у нее самый большой перечень физиологически совместимых партнеров. У невесты же, рожденной в год Лошади, - самый малый.
В 1966 году я был в Токио участником телевизионной программы, призванной развенчать предрассудки о том, будто в году Лошади и Огня (а он бывает раз в 60 лет) лучше вообще не рожать детей. Ибо если на свет появится девочка, она будет склонна доминировать над мужем, что сулит ей остаться старой девой.
Примечательно, что, несмотря на нашу телепрограмму, Япония в 1966 году пережила резкий спад рождаемости - кстати, как и в 1906 году. Хотя именно тогда на родину вернулись тысячи участников войны с Россией, беби-бума не произошло.
Склонность наших доморощенных прорицателей связывать с календарным животным меню новогоднего стола или туалет для новогоднего вечера - досужие домыслы. Дальневосточный календарь прежде всего связывает год рождения человека с выбором физиологически совместимого спутника жизни.
Формула тут такая. Возраст мужчины надо разделить пополам и прибавить 8. То есть двадцатилетнему жениху лучшая пара - восемнадцать лет, сорокалетнему - 28, пятидесятилетнему - 33. А в преклонном возрасте эти 8 лет нужно не прибавлять, а вычитать. Получается, что в 85 лет мне подходит невеста, которой 34. Вполне привлекательная цифра!
Окончание следует