Поделиться
В Москве на 69-м году жизни скончался известный пианист Николай Петров.
15 мая, находясь на гастролях в Минске, он перенес инсульт. После этого был госпитализирован и долгое время находился в тяжелом состоянии.
Николай Арнольдович Петров родился 14 апреля 1943 года в Москве в семье известных российских музыкантов. Его дед - Петров Василий Родионович, выдающийся русский бас, на протяжении 20 лет был солистом Большого театра, где выступал вместе с Шаляпиным, Неждановой и другими великими певцами. Отец - виолончелист Арнольд Яковлевич Феркельман.
Николай Петров выступал и записывался с выдающимися отечественными дирижерами, такими как Е. Светланов, К. Кондрашин, Ю. Темирканов, Г. Рождественский, Арвид и Марис Янсонсы, П. Коган, и многими другими. Он выступал с Нью-Йоркским симфоническим, Вашингтонским национальным симфоническим, Лос-Анджелесским и многими другими оркестрами, а также с лучшими европейскими коллективами: Берлинская филармония, Лондонский симфонический, Королевский филармонический, оркестром "Эн Эйч Кей"... Пианисту аплодировала публика Карнеги-холла, Линкольн-центра, Кеннеди-центра, зала "Плейель", Концертгебау, Барбикан-центра, Роял фестивал холла, Альберт-холла, театра "Колон" и многих других престижнейших концертных залов по всему миру. В его репертуаре около 50 сольных программ и 93 концерта с оркестром.
Николай Петров - Народный артист СССР (1986), Лауреат Государственной премии России (1993), кавалер ордена "За заслуги перед Отечеством" IV (1998) и III степени (2004), ордена Почета (2008).
Этой весной наш корреспондент встречался с выдающимся музыкантом на его даче. Интервью готовилось к печати, но так и не успело появиться при жизни Николая Петрова.
Российская газета: Вы живете в основном на даче, в чудесном окружении природы. Помогает ли Вам это, добавляет ли творческих сил?
Николай Петров: Наш замечательный режиссер и художник Николай Павлович Акимов рекомендовал, никогда не говорить о себе в единственном числе: я творю... и так далее. Конечно, здесь покой, никто не мешает...
РГ: Кроме дачи, Ваше любимое место отдыха, наверное, где-нибудь за границей?
Петров: Я практически никогда не выезжал за границу просто так. Наверное, раз или два мы с женой ездили куда-то отдохнуть. Конечно, я был и в Лувре, и в Прадо, и в Уффици, но не столь тщательно и подробно, как хотелось бы. Проклятый фрак и бантик, они всегда напоминали о себе... Заграница у меня связана, что абсолютно естественно, с моими концертными выступлениями. Сейчас можно в каком-нибудь маленьком провинциальном городишке на мировой карте вдруг обнаружить такой зал, что не поверишь ни глазам, ни ушам! Это может быть что-то совершенно невероятное. Таких залов по всему миру огромное количество. Кроме того, всегда приятны, так сказать, ностальгические воспоминания. Мне довелось играть в старом нью-йоркском Карнеги-холле (до ремонта, после которого он стал немного похуже). Или феноменальный зал Музикферайн в Вене и, конечно же, Концертгебау в Амстердаме - изумительнейший и совершенный по акустике.
РГ: Известно, что Вы родились в знаменитой музыкальной семье. Ваш дед - известный русский бас Василий Родионович Петров. Сохранились ли у вас дома его записи?
Петров: Пятнадцать лет назад я отреставрировал записи деда. Это была весьма трудная и исключительно важная работа. Василий Петров много лет работал вместе с Шаляпиным, до тех пор, пока Федор Иванович не предпочел размеренную и спокойную заграничную жизнь. Шаляпину повезло - он застал на Западе весьма продвинутую аудиотехнику. Его записи с технической точки зрения соответствуют уже достаточно высоким стандартам. Мой дед тоже много записывался. Что-то он еще в трубу напевал. Из всех записей, которые остались после него, только две были сделаны уже более или менее современной аппаратурой того времени (это 1935-36 гг.). Дед их, правда, забраковал, ему не нравилось, как звучал оркестр. Но, слава Богу, они сохранились. Я настойчиво собирал эти записи: некоторые находились у нас в семье, что-то покупалось у коллекционеров, что-то я обнаружил в архивных хранилищах. Я был поражен самим количеством записей Василия Родионовича. Над диском работали и наши реставраторы, и в Америке. Конечно, все это весьма несовершенно с технической точки зрения. Но несмотря ни на что вы сразу можете получить представление о том, с кем вы имеет дело! Тут товар, как говорится, лицом. Сразу видно, что перед вами крупнейшая фигура русской вокальной школы.
РГ: Какая музыка звучит на этом диске?
Петров: Тут и церковные распевы, и арии из опер, романсы, пьесы из вокальных циклов. Я горд, что мне удалось это сделать. Теперь наследие Василия Петрова запечатлено на веки веков.
РГ: Сохранились ли у Вас дома какие-то семейные реликвии, связанные с вашим знаменитым предком, скажем, театральные костюмы?
Петров: Театральных костюмов нет, они остались в Большом театре. Осталось очень много фотографий. Этим всегда у нас руководила бабушка, все систематизировала. Она составляла альбомы с портретами артиста в разных сценических образах. Репертуар у Василия Петрова был обширный. Я родился через шесть лет после его смерти, поэтому знаю деда только по фотографиям, рассказам близких родственников и бабушкиным дневникам, а также по монографии о певце, написанной Игорем Федоровичем Бэлзой.
РГ: Кто из Ваших учителей оставил наиболее глубокий след в Вашей душе?
Петров: В первую очередь, это, конечно, Татьяна Евгеньевна Кестнер. Она была прекрасным школьным педагогом. Но когда моя Татьяна Евгеньевна в выпускном классе вдруг тяжело заболела (и болела целый год), я стал заниматься у Ильи Романовича Клячко. Придя к нему на первые уроки, я совершенно растерялся и даже не всё понимал, что он мне говорит. Это был какой-то иной уровень. Он был тоже изумительный педагог.
РГ: Был ли у вас в школе дух соперничества?
Петров: Не было такого соперничества, какое оно сейчас. Мы в школе дружили. Нас же было гораздо меньше! А сейчас (по статистике) три миллиона китайцев занимается на рояле. Я говорю именно о рояле, я не говорю ни о скрипке, ни о кларнете, ни об арфе, ни о тромбоне... На сегодняшний день, все места заняты, как говорит кондуктор в трамвае: "Местов нет". Их нет ни в России, ни в Азии, ни в Европе, ни в Америке. Если в наше время первая премия на крупном международном соревновании (скажем, на конкурсе в Брюсселе или на конкурсе Шопена), - это был брэнд, доказательство высокого уровня; это означало право на Большой зал Московской консерватории, на солидные зарубежные гастроли, то сейчас музыканты с первыми премиями, с Гран-при самых престижных соревнований десятками, сотнями ходят, рыщут - и ничего!
РГ: Вы, наверное, с удовольствием вспоминаете годы учебы?
Петров: У меня до сих пор сохранились теплые отношения с одноклассниками. Мы окончили Центральную музыкальную школу в 1960-м году. Значит, прошло уже почти пятьдесят лет! В сентябре месяце, в день рождения нашей классной руководительницы (уже покойной, к сожалению) мы встречаемся. В нашем классе учились знаменитый Алеша Наседкин, покойный Алик Черкасов, Тигран Алиханов и многие другие талантливые пианисты.
РГ: А в консерваторские годы вы дружили с однокурсниками?
Петров: В Московской консерватории, честно скажу, дружбы такой не было. Кроме светлых моментов - встреч с моим педагогом Яковом Израилевичем Заком, ничего позитивного в памяти не сохранилось. В то время уже были взятки, привозные подарки, - все это для того, чтобы получить зачет по чудовищным наукам: политэкономия социализма, марксистско-ленинская эстетика. Консерватория для меня - это унылая пора: одиннадцать часов в неделю марксизма и четыре часа специальности. Хотя, с:другой стороны, мы - счастливчики, мы застали настоящих корифеев. Единственно, кого я не застал, это Игумнова. Но я учился, когда преподавали и Гольденвейзер, и Фейнберг, и Оборин, и Флиер... Я бывал на их концертах, со многими был лично знаком.
РГ: Что было главным на уроках Якова Израилевича Зака?
Петров: Каждый урок у Якова Израилевича был событием! Он преподавал интересно, с выдумкой. Он действительно учил нас Музыке с большой буквы, искусству, культуре! Он учил нас таким вещам, которыми сейчас не занимается никто. Это, прежде всего, туше - прикосновение и педализация! Педаль - это вообще темный лес для восьмидесяти процентов молодых музыкантов. Они пользуются левой педалью для того, чтобы приглушить звук, а правой - для того, чтобы замазать фальшивые ноты. А на самом деле это целый мир, важнейшая составляющая часть музыкального исполнительства!
В мое время был знаменитейший настройщик Георгий Константинович - Богино. Он всегда ездил на гастроли с Рихтером и Гилельсом - готовил рояли к выступлению знаменитых музыкантов. Георгий Константинович придумал такое приспособление (оно крепилось куда-то под рояль на педали), которое графически записывало педализацию великих пианистов, а затем проводил, своего рода, исследования: глубину педализации, ее частоту и соотношение использования правой и левой педали. Он понимал сколь это важно...
РГ: А какие задачи Вы ставите перед собой как педагог?
Петров: Самое главное - привить особый интерес к познанию нового у молодых музыкантов. Очень важно, чтобы студент не замыкался в унылых рамках учебной программы. Я вообще считаю, что учебную программу давным-давно надо расширять, чтобы полифония заключалась не только в Бахе и Шостаковиче. Есть ведь еще огромное количество замечательных полифонистов, а и из пятидесяти двух сонат Гайдна играется максимум шесть-семь. Не нужно быть Миклухо-Маклаем, достаточно просто проявить элементарный интерес, и мы обнаружим никогда не исполняемые ранее сочинения Листа...
РГ: Вы сами часто обращаетесь к таким произведениям?
Петров: Да, мне приходилось довольно часто знакомить слушателей с подобной музыкой. Вот, например, Ля бемоль-мажорный концерт Мендельсона для двух роялей. Он никогда не звучал ранее в Москве. Мы впервые сыграли его с Сашей Гиндиным лет десять тому назад.
РГ: Почему исполнители редко обращаются к малоизвестным сочинениям?
Петров: Я думаю, это результат их инертности и лености. Это и бесконечный конфликт между снобистской публикой, музыкальными критиками и организаторами концертов, которые знают, что если на афише Первый концерт Чайковского, то это неизменный full house. А если что-то новое, то это надо как-то особенно рекламировать, продвигать. А подвижников сейчас мало!
РГ: Говорят, что у Ваших студентов хорошо звучит рояль.
Петров: Он действительно хорошо звучит! Я категорически против агрессивной, "тычковой" игры, я ее ненавижу. После пальцев звук должен проходить еще через клавиши… Это конечно метафизика, и тем не менее... Вот пример: вы сидите на каком-нибудь конкурсе. У одного рояль поет, а у другого - визжит и пищит. Что же происходит? Ведь механика та же, те же самые рычаги - молоток, струна... Я стараюсь учить, сохраняя те традиции, которые связаны с таинством звукоизвлечения, это первое. А второе - это подчинение времени. На мой взгляд, тот, кто подчинил себе время в музыке, тот и победил!
РГ: Время в музыке... Это какое-то особенное для Вас ощущение?
Петров: Звуки, это такие островки среди тишины. Умение заставить слушателя затаить дыхание, прислушаться к тишине, особенно в таких сочинениях, как сонаты Шуберта, медленные части сонат Бетховена и Моцарта. Музыка, которая как бы изначально подразумевает вслушивание в тишину - это самое драгоценное. Это и есть подчинение времени. История знает знаменитые шаляпинские паузы - публика просто замирала.
РГ: Рахманинов, Гольденвейзер, Игумнов и Нейгауз… Кто из столпов русской пианистической школы более всего притягателен для Вас как личность?
Петров: Конечно, как личность, мне ближе всех Рахманинов. Этот человек был велик в трех ипостасях: и как пианист, и как дирижер, и как композитор.
Александр Борисович Гольденвейзер никогда не был столпом пианизма, он был аккуратным пианистом. Кстати, Александр Борисович всю жизнь занимался редактурой, блестяще отредактировал огромное количество сочинений.
У Игумнова был совершенно чудовищный страх перед сценой. Он боялся публики.
Нейгауз - феноменальный музыкант. Публика ходила на восемь провальных концертов Генриха Густавовича, чтобы услышать девятый, который, случалось, был действительно гениальным, и она ждала терпеливо, когда это произойдет. По-настоящему великие пианисты, по моему мнению - это Артур Рубинштейн и Владимир Горовиц.
РГ: Вы были знакомы с ними?
Петров: Я был дважды у Владимира Горовица в Нью-Йорке. Дело в том, что еще в Одессе мой профессор был с ним знаком. А когда у меня были первые гастроли в Америке, Яков Израилевич поручил мне передать ему какие-то теплые слова, приветы. Я был в его знаменитом пятиэтажном особняке. Человек он был престранный во всем и в общении тоже. Его суждения, отличались резкой безаппеляционностью и слушать их из уст такого маститого музыканта было весьма удивительно!
Мой идол, не только по своим профессиональным качествам, но и по modus vivendi, это, безусловно, Артур Рубинштейн. Он обожал жизнь и брал от нее горстями всё. Он ухаживал за самыми красивыми женщинами, носил роскошные шляпы, курил дорогие сигары, ездил на замечательных автомобилях. Иногда он подходил к роялю и слегка занимался. Однажды я был свидетелем того, как ему устраитала выволочку жена из-за того, что он мало играет.
РГ: Что вы советуете студентам при работе над произведением - использовать авторский оригинальный текст или брать хорошую редакцию?
Петров: Редакторская версия лишает исполнителя инициативы и как бы всё продумывает за него. Иногда встречаешь редакторские правки, которые идут вразрез с волей композитора. Интересно сопоставить оригинальный текст и некую редакцию. Какие превращения!
Я считаю, что самая большая свинья подложена великому Баху издателем Муджелини. В моем классе оно абсолютно запрещено, потому что это попытка сделать из исполнителя идиота. Кто такой Муджелини по сравнению с Бахом?! Ничто, пылинка. Однажды моя ученица принесла мне фугу Баха, где выполнила все пожелания Муджелини и ждала от меня похвалы. Я сказал: "Дурочка, а где ты-то сама?". Бах был невероятно щедр для всех нас, он не писал ни темпов, ни агогики; единственное указание - форте, пиано, в редчайших случаях какие-то штрихи, а в принципе - голые ноты. Играйте как хотите, я всё вынесу! Его можно играть на пивных бутылках, в рок-ансамбле, можно петь, и Бах всё равно остается Бахом. А попробуйте с Шубертом такое произвести... Разлетится тут же в мельчайшие пылинки. Больше всего люблю авторские издания, оригинальный текст, то, как написал сам композитор.
РГ: Как Вы воспринимаете новую для вас музыку?
Петров: Прежде всего важно, интересует она меня или нет. Многие мои программы были составлены, так сказать, вокруг какого-то одного сочинения, которое привлекло мое внимание. В качестве примера могу назвать французскую программу. Как-то мне попался в руки любопытный цикл "Могила Дебюсси". Когда Дебюсси умер, несколько композиторов (среди них Стравинский, Дюка, Онеггер, Мийо) написали венок элегий. Однажды просматривая какой-то каталог, я набрел на пьесу Дюка "Жалоба фавна издалека" из цикла "Могила Дебюсси". В результате я разыскал много интересного, и у меня сложилась целая программа, где центром оказалось вот это маленькое сочинение. В этой программе каждый очередной номер как бы вытекал из предыдущего. И всё это благодаря первой пьесе.
РГ: Много ли времени Вы уделяете занятиям, чтобы поддерживать форму?
Петров: У каждого человека свои силы и возможности, у каждого исполнителя свои особенности. Это нескромно с моей стороны, но могу сказать, что Господь Бог подарил мне с юных лет силы и талант. Как в четвертом классе ЦМШ я сдал экзамен по гаммам, так с тех пор не сыграл ни одного упражнения. Всё это я нахожу в текстах тех сочинений, над которыми работаю. Есть пианисты, которым необходимо перед выступлением разыграться. Мне это не требуется...
РГ: А попробовать звучание рояля перед концертом?
Петров: А что его пробовать? Если это "Стейнвей", - он и в Африке "Стейнвей". Я никогда в жизни не носил перчаток. Мне не надо греть руки, они всегда у меня горячие. Рихтер занимался по четырнадцать часов, а Рубинштейн - два, а может быть, и вообще не занимался. Так что считайте меня страшным лентяем и сибаритом. Все это, добавлю, чрезвычайно условно.