Поделиться
Архитектурные "драмы" и скандалы, прежде занимавшие только профессионалов, бурно сотрясают российское общество.
Шумные конфликты вокруг проектов Охта-центра, Мариинки-2, Большого театра, "Геликон-Оперы". Предложенные Госдуме поправки к закону 73-ФЗ о культурном наследии. Массовые акции активистов "Архнадзора" за сохранение памятников архитектуры. Градостроительные концепты отдельных политиков. Что кроется за всем этим? На вопросы "РГ" отвечает президент Союза архитекторов России Андрей Боков.
Российская газета: Почему вдруг архитектурные проблемы выдвинулись в центр общественных интересов?
Андрей Боков: Необъяснимым мне представляется как раз то, что работа отечественных архитекторов долгое время оставалась вне сферы общественного интереса. В этом году в Брюсселе отмечалось 20-летие Архитектурного совета Европы. В здании Европейского парламента в присутствии европейских чиновников и парламентариев, с участием представителей всех профессиональных союзов, палат и гильдий, объединяющих полмиллиона архитекторов, говорилось о резком возрастании ответственности архитекторов. За этим тезисом стоят вполне внятные ценности и цели: идея города, создаваемого в интересах человека. А это прежде всего качественные, точные проектные решения. Качество городской среды стало важнейшим средством и инструментом жизни в современном мире.
РГ: Темой российских дискуссий стала проблема охранения исторического наследия городов - Москвы, Петербурга и других, причем в координатах яростной защиты памятников от вандализма современных архитекторов?
Боков: Меня вряд ли можно обвинить в пренебрежительном или недостойном отношении к памятникам архитектуры, к городской среде. Мое поколение стоит у истоков движения, поставившего задачу возвращения огромных культурных ценностей в современный обиход, формирования другого отношения к истории. Итоги этого движения, начавшегося еще в 1960-е - 70-е годы, когда российские города мучительно теряли свои очертания, свое тело, историю, запечатлены сегодня в отечественном законодательстве в области охраны памятников - самом, пожалуй, суровом и непримиримом в мире. Это тот путь, который был проделан нашим интеллектуальным сообществом, теми, кто несет ответственность за культурное достояние Отечества. Но проблема состоит в том, что, несмотря на суровость, наше законодательство не в состоянии предотвратить утраты: фантастические по своим достоинствам территории российских городов, застроенные усадебной, чаще деревянной застройкой, исчезают. А это то, что действительно составляет уникальный фонд отечественной культуры. Мы не научились еще воссоздавать эту ткань, интегрировать ее в существующую жизнь.
РГ: Что вы вкладываете в понятие "интеграция"?
Боков: Скажем, люди сегодня тратят огромные деньги на приобретение, как им кажется, качественного и комфортного жилья. Но более качественного жилья, чем то, что являют собой эти оставшиеся усадьбы в Самаре, Вологде, Красноярске, в Иркутске, трудно представить. Причем никаких попыток защитить эту ткань, создать на этой основе достойное, комфортное жилье, повысить капитализацию в конце концов этих участков, не происходит. Мы часто безразличны к этим утратами и не прощаем лишь попытки вернуть памятникам жизнь.
РГ: В чем вы видите крайности российских охранных законов в соотношении с европейским законодательством?
Боков: Мы имеем 73-ФЗ и 40-й закон Москвы. Эти законы в их крайнем и наивном прочтении исключают любое прикосновение к памятнику. В то время как возможным и признанным путем спасения является адаптация памятника к новым функциям, к требованиям современной жизни. Но поскольку рядом с памятником лопату воткнуть без сложных согласований нельзя, в их печальную судьбу сегодня проще не вмешиваться.
РГ: Но города мира не меньше, чем Москва, заинтересованы в сохранении культурного наследия, и тем не менее актуально развиваются?
Боков: Для Парижа, Вены, Рима нет тех проблем в вопросах сохранения памятников, с которыми сталкиваемся мы. Существует закон, существуют нормы профессионального поведения, существует культура договоренности между обществом и властью, между обществом и застройщиками, обществом и инвестором. Арбитром в этих переговорах выступает профессионал - архитектор, который знает законы и умеет разумно работать с памятниками. Правило, которым руководствуются в Европе: старое должно сохраняться, а новое должно быть видимо. Соседство старого и нового является непременным, обязательным условием сохранения городской ткани, городских ценностей. Пример - реконструкция Лувра, не самого последнего памятника европейской цивилизации. Именно стеклянная пирамида - радикальное решение, сообщило глубину, пространственную сложность и новый, особенный смысл всему комплексу Лувра. Или галерея "Тейт Модерн" в Лондоне, где вторжение в здание теплостанции привело к созданию одного из лучших музейных пространств. Сегодня во всем мире к музеям и театрам добавляются новые объемы. Делается это для того, чтобы создать дополнительные выставочные и театральные пространства, обеспечить условия для комфортного пребывания людей, хранения экспонатов.
РГ: Какая стратегия сегодня является актуальной в градостроительной концепции города?
Боков: Смыслом ее является обеспечение жизни, полноценного использования городского пространства и пространства памятников. Есть простое правило: если памятник не живет, он гибнет. Невозможно отреставрировать памятник, вложить деньги, а потом его оставить и потерять. Памятник обязан существовать, наполняться людьми, там должно что-то происходить.
РГ: Но сейчас, наоборот, популярна идея, что стены памятника самодостаточны, поэтому историческое тело города требует консервации.
Боков: Это мнение в мире давно преодолено самой жизнью. В России же оно продолжает оставаться одним из заблуждений. В нашей практике принято считать, что культурные учреждения и институции можно легко перемещать в пространстве города. Не помещается, предположим, Московская консерватория на Никитской, мы построим новый Большой зал или театр "Геликон" где-нибудь в Свиблово или Коньково, на выселках, и тем самым решим проблемы: и народ к культуре приобщается, и места много, и метро есть. Ни один опыт такого рода добром не закончился. Ведь место и жизнь, пространство и люди являют собой некую особую ценность, особое единство. Это реальная часть реальной живой культуры. И это то, что порождает подлинные памятники, что делает памятники живыми. Поэтому во всем мире театры, музеи стремятся друг к другу, возникают целые улицы музеев, улицы-галереи, районы театров. Это условие жизни культуры: а перемещение, хирургия, разрезание городской ткани губительны. Городское пространство состоит не только из памятников, оно непрерывно и этим ценно.
РГ: В России такая точка зрения не приживается?
Боков: Архитекторы проделали огромный путь в своем постижении города, и если в 60-е годы мы думали, что памятник - это некое здание, четыре стены, то спустя десятилетия мы пришли к убеждению, что памятник ценен постольку, поскольку он связан, сопряжен с тем, что называется средой, культурным ландшафтом. И уже совсем недавно мы поняли, что не меньшей ценностью является особая жизнь, особый организм, особая система отношений, порождающая эту среду.
РГ: Как с этой точки зрения вы оцениваете современную застройку Москвы? Что бы вы отнесли к культурным утратам?
Боков: Пространство Москвы парадоксально. Мы живем в наслоении эпох, каждая из которых отвергала предшествующую, но так и не завершала строительство собственного мира. Мы живем в пространстве фрагментарном, сотканном из множества разрозненных частей, деталей, где присутствуют отдельные слова, междометия, восклицания, и практически отсутствует законченный текст. Это породило пространство особого рода - незавершенное, но не лишенное обаяния, полное непредсказуемости, которое не может быть организовано волей одного человека. В этом особая судьба Москвы, особенность ее тела, ее мира, и, похоже, другой Москва быть не может. Всякие попытки организовать ее целиком сразу обречены. Вместе с тем архитектор обязан преодолевать энтропию - такова миссия тех, кто этот город проектирует.
Безвозвратно потеряно уже то, что ушло по Генплану реконструкции Москвы 1935 года. Это самые страшные утраты за весь послепожарный век. Они не идут ни в какое сравнение с тем, что произошло в последние 15-20 лет. И природа их абсолютно разная. В недавнем прошлом, когда уничтожался Симонов монастырь, это была и культурная, и политическая акция, а то, что происходит сегодня - это диктат денег и действие вне культуры.
РГ: Почему профессионалы не вмешиваются в нынешние градостроительные дискуссии?
Боков: Мнение профессионалов-архитекторов давно перестало быть существенным. Мы стали свидетелями принятия целого ряда очень принципиальных решений как проектных, так и законодательных, которые, мягко говоря, вызывают оторопь и недоумение. Самым ярким примером казенного абсурда является 94-ФЗ, который полностью исключает качественные оценки проектных решений, оценку возможности того или иного архитектора или бюро справиться с работой. За 300 лет существования нашей профессии в России подобное происходит впервые. По закону выходит так, что любой проект, независимо от его значимости и сложности, делать будет не лучший, а тот, кто предложил меньшую цену. И все это является продолжением взглядов, заложенных в Градостроительном кодексе, который полностью исключает содержание архитектурной деятельности, определяющей качество жизни и культурный потенциал городской ткани.
РГ: А на что же ориентируется тогда современный Градостроительный кодекс?
Боков: Его основная задача - управление земельным ресурсом. Город рассматривается как некая площадка, на которой строятся отдельные дома. Никакого представления о том, что город есть некая целостная, непрерывная среда, что помимо домов существует пространство между домами, существуют площади, улицы, единая городская ткань и многое другое, - все это фактически исключено из содержания Градкодекса. По сути полностью уничтожена система, которая была обеспечена присутствием архитектора, система осмысленного, непрерывного строительства городского пространства. Задача архитектора сводится ведь не к нарезке земли, а к служению человеку и обществу.
РГ: Вы говорите, что принципиальным для ваших западных коллег является качество проектных решений. А у нас, что, такая установка неактуальна?
Боков: "Качество" - и в Европе, и в США, и в Китае это слово повторяют как заклинание. У нас же оно вымыто из употребления. А это означает интеллектуальное вырождение, деградацию среды и профессии. Практические все, за что нес ответственность архитектор, впервые в нашей истории исключено из перечня приоритетов. Именно на таком фоне и появляются маргинальные фигуры, люди, склонные к кликушеству, готовые заполнить это пространство, насильственно выталкивая из него архитекторов. Эту же нишу стремятся занять бюрократы - так легче распределять землю. И следы такой деятельности - как охранительного экстремизма, так и бюрократического - становятся все более очевидными.
РГ: Что вы подразумеваете под бюрократическим экстремизмом?
Боков: Строится, например, во Владимире 16-этажный дом, радикально ломающий весь силуэт и городскую ткань, извращающий все ближайшее окружение с дивными улицами и изумительным природным ландшафтом. Это делают люди, которые не слышат, не понимают, не чувствуют города, но они опираются на местные власти. А те, в свою очередь, не видят никакой ценности в уникальных деревянных дворцах, доводят их до трущобного состояния и предпочитают жить на 12-м этаже чудовищной, уродливой башни. Другой полюс занимают "охранители". И все они замечательно уживаются друг с другом. Им мешает только архитектор.
РГ: Скандальная история со строительством "Геликона" оказалась индикатором каких-то новых ментальных процессов в нашем обществе. Оказалось, что группа людей может заявлять свои декларации от лица общества и активно влиять на процесс.
Боков: Россия - страна, которая очень легко поддается соблазну и речам шарлатанов. Это характерная черта отечественного сознания, когда полуграмотные, полупросвещенные люди вещают "истину": они не строят дома, но рассказывают о том, как их строить, не имеют медицинского образования, но рассказывают, как тремя каплями можно вылечить от рака. Нам вменяют, что, проектируя "Геликон" на Никитской, мы нарушили закон об охране памятников. Но нарушителями занимается прокуратура! У меня в институте не было прокуратуры, мне не приходило ни одного предписания, ни одного документа, где говорилось бы, что я что-то нарушил проектируя. Но зато появляются добровольные прокуроры, которые знают, что и как приспосабливать.
РГ: Речь ведь о том, как интерпретировать понятие приспособления?
Боков: Приспосабливать - значит обеспечить функцию, которая в этом месте сложилась. Все, что мы делаем на "Геликон-Опере", есть приспособление, имеющее целью сохранение здания как памятника. В том трущобном состоянии, в котором усадьба существовала, она не может существовать. Проект же предполагает и сохранение памятника, и обеспечение нормальных возможностей для жизни и работы театра.
РГ: Почему же эксперты, которые выдавали свои разрешения, публично не защищали проект от атак "Архнадзора"?
Боков: Специалисты сказали свое слово, мы получили все согласования, подтверждение высокого качества проектных решений. Что еще нужно? "Архнадзор" - внесистемная сила. В чем тут опасность? В том, что любая группа энтузиастов может опрокинуть любой проект. Они несут околесицу: им кажется, что театру там не место. Требуют: перенесите в другое место! В какое, не говорят. Передайте дом кому-то еще! Кому, не говорят. Все вопросы повисают в воздухе, а любая попытка довести их схему до логического финала демонстрирует ее полную абсурдность. Если это не театр, то это руина, потому что любая реставрация такого памятника, его содержание - это огромные средства, которые по силам только государству. И если государство оттуда уходит, значит, это руина с полукриминальным наполнением. Второй вариант - государство передает это здание иностранному посольству или коммерсанту, тогда двор запирается и никто туда не попадет. В Москве реализуется огромное количество проектов, но этим людям безразличны судьбы Боровицкой площади, снесенных кварталов на Садовой и в Зарядье, они воюют с теми, с кем легко воевать: с музеями, театрами.
РГ: Но главный тезис "Архнадзора" - центр Москвы должен охраняться именно как музей!
Боков: Это абсолютная глухота в отношении городского пространства, городской жизни. Их привлекают "трупы", покрытые белилами и румянами, модель города как маршрута для экскурсии. Но в Европе наоборот, делается все, чтобы сделать городское пространство живым и доступным, погрузить в него человека. Здесь же полный отказ от всякого общения, от всякого контакта с памятником. Цель этих "охранителей" запретить все, чтобы потом самим давать разрешения.
РГ: Как тогда превратить охранную зону города в живую, современную и комфортную для человека среду?
Боков: Я сам всегда был вдохновлен идеей музеефикации среды, демонстрации чего-то ранее скрытого. Я убежден, что каждый квадратный метр российской равнины сам по себе является памятником, он рукотворен. Мы живем в рукотворном ландшафте, живем над слоями, созданными многими поколениями многих народов, которые прошли через эту равнину. Надо просто уметь видеть. Это воспитывает нашу жизнь, делает ее более осмысленной, достойной, более высокой, если угодно. Когда говорят: давайте, перенесем театр или музей на другое место, - это означает, что люди не понимают ни природы города, ни жизни театрального сообщества, насколько тесно все там связано - зритель, актер, человек, который шьет платье для актрисы, режиссер, круг их друзей, знакомых. Это чрезвычайно тонкая и хрупкая ткань, разрушить которую очень легко. Я многократно убеждался в том, что даже те, кто называет себя реставраторами, относятся к своему делу как к запретительному занятию. Но усилиями запретителей мы откатываемся назад. Мы уже прекратили опыты и исследования в области консервации кирпича, дерева, что нам крайне необходимо, в области разработки новых, более эффективных систем инженерного обеспечения и многого другого. Если нам ничего не позволено, то этим никто не занимается.
РГ: Тогда тем более необходим диалог не общественников, а профессионалов с градостроителями?
Боков: Он прерывается, к сожалению. Не так давно я был удивлен, узнав о том, что разрабатывается концепция московской версии национального проекта доступного жилья. 30 процентов жителей России живут в недопустимых условиях. Ни одна цивилизованная страна не в праве себе позволить ничего подобного. Очень серьезный документ, но я не мог понять, кто его пишет. Союзу архитекторов только сейчас было предложено принять участие в его составлении. Я привожу это в качестве примера отсутствия нормального диалога, который, надеюсь, удастся установить. Существует еще одно предубеждение, не менее страшное: русские архитекторы не в состоянии придумать ничего хорошего, поэтому нам надо звать иностранцев. Это заблуждение, имеющее очень давнюю традицию. Парадокс заключается в том, что иностранцы к нам приходят, но как только они сталкиваются с нашими нормативами, технологиями, экспертизами, они попадают в тупик.
РГ: А в Китае иностранцы эффективно работают.
Боков: Китайцы использовали приход иностранцев, чтобы сделать основное - осуществить технологическую и интеллектуальную революцию. И сегодня небоскребы и самые современные дома, которые мы видим, на 99 процентов строятся из того, что произведено в Китае. То же самое у них происходит и в автомобилестроении. Мы же, когда приглашаем иностранцев, пытаемся реализовать их идеи нашими технологическими средствами, с нашими нормативами, со строителями из среднеазиатских республик и так далее. Китайцы приглашают иностранных архитекторов, потому что в стране была практически уничтожена национальная архитектурная школа в период Культурной революции. Поэтому они послали своих архитекторов учиться на Запад, и в течение 15-20 лет лучшие школы мира были заполнены китайцами. Теперь они вернулись домой, и возникло уже новое поколение китайских архитекторов, делающих свою архитектуру. Эта новая архитектура по-настоящему самостоятельна, серьезна, качественна, иногда очень тонка и изысканна. И сегодня все больше китайских имен мы видим в транснациональных изданиях, определяющих ситуацию на архитектурном рынке.
РГ: На этом фоне российская архитектурная школа еще как-то идентифицируется?
Боков: У нас есть школа, но, вместо того чтобы дать ей возможность развиться, сделать ее конкурентной, дать ей возможность соперничать в конкурсах на равных с иностранцами, наоборот, сегодня ей угрожает полное исчезновение. По новому образовательному законодательству она может превратиться в техникум или слиться со строительными вузами и университетами. И в том, и в другом случае это конец национальной архитектурной школы.