Поделиться
Ровно двадцать лет спустя Александр II, подписавший великий Манифест, был убит террористами. Что дала та свобода? Где сегодня слышится эхо "идеального рабства"? Над этими и другими вопросами сегодня размышляют эксперты "РГ".
19 февраля исполняется 150 лет со дня отмены в России крепостного права. Далеко или близко от нас это событие? Наследуем ли мы печальный опыт крепостного права в своих общественных привычках или свободны от него?
Как день выхода царского Манифеста об освобождении крестьян отозвался в русской истории и современности, мы обсуждаем с политологом Глебом Павловским, историком Дмитрием Володихиным, писателем Алексеем Варламовым и филологом Георгием Хазагеровым.
Российская газета: В чем, по-вашему, главный вред крепостного права - канонический ли он по преимуществу, социальный или моральный?
Глеб Павловский: Есть события, по поводу которых вынесен национальный вердикт. По поводу крепостного права он звучит так: крепостное право есть мерзость. Оно противоречило ценностям всех социальных групп страны, нарушало принцип личной неприкосновенности человека. И, конечно, корни той жестокости, которая проявилась в русских революциях начала ХХ века, тоже лежат в крепостном праве. Именно его опыт расчеловечил отношения к помещикам, к дворянам. Убить и ограбить помещика перестало быть моральной проблемой.
Дмитрий Володихин: Я думаю, что экономический вред от крепостного права сильно преувеличен. В России до середины XIX века была достаточно высокоразвитая экономика. У нас привыкли говорить о том, что крепостное право не давало российскому государству развивать промышленность, связывая рабочие руки, и архаизировало сельское хозяйство, и стало причиной печального окончания Крымской войны. На самом деле быстро и эффективно перевооружить русскую армию помешало предыдущее освобождение "государственных крестьян", которую провел Николай I. Надо сказать, что гораздо больше крестьян находилось в крепостной зависимости от государства, чем от частных владельцев. И затраты казны на это благородное дело в значительной степени помешали финансовым вливаниям на перевооружение армии. Но несмотря на это, Россия достойно держалась в Крымской войне, выступая против пол-Европы и имела что ей противопоставить. Если бы Александр II не поторопился заключить мирное соглашение, мы не знаем, как повернулся бы ход той войны. А вред от крепостного права, конечно, был. Но главным образом нравственный. Отношения, которые примыкают к рабству, трудно назвать морально оправданными, христианскими. И отмена крепостного права - это благо нравственное.
Георгий Хазагеров: Я думаю, главный вред крепостного права - моральный. Он главный еще и потому, что живучий, остался в нас до сих пор. Мы живем не при крепостном праве, а наша трудовая мораль многое наследует оттуда.
Алексей Варламов: Когда я думаю об отмене крепостного права, мне грустно не столько от того, что оно было отменено поздно, сколько от последствий его отмены. Если царь Николай I, имеющий репутацию крепостника, мог спокойно гулять по Петербургу и ничего не бояться, а его сын Александр II, царь-освободитель, убит террористами после неоднократных покушений, то эти факты как никакие другие говорят о том, что Россия после отмены крепостного права, к несчастью, пошла вразнос. Были запущены противоположные процессы. С одной стороны, отмена крепостного права дала толчок экономическому развитию, с другой стороны, породила те тенденции, которые окончились Октябрьским переворотом. Видимо, отмена крепостного права произошла как-то "неправильно". Нет, не слишком рано, скорее, слишком поздно. Но о последствиях этой отмены никто серьезно не задумывался. Здесь, мне кажется, сказался русский идеализм: дать свободу, волю и никак не обеспечить ее материальным подкреплением. Эта реформа не была додумана до конца.
РГ: Кто автор отмены крепостного права? Только царь? Или все-таки сказалось "атмосферное давление" общественного мнения, в том числе созданное великими русскими писателями?
Павловский: Мне кажется, что можно вести речь о "соавторстве". Начиная с XIX века образованные классы России были солидарны во взглядах на крепостное право и эта солидарность резюмировалась так: рабство в России должно быть прекращено.
Володихин: В середине XIX века интеллигенция никак не могла давить на Российскую империю. Она была рада-радешенька, что ей вообще дали возможность более-менее свободно высказываться. А все основные шаги правительства задумывались, конечно же, при дворе. И никак не под давлением интеллигенции. Интеллигенция скорее была резонером, но не борцом за реформы, и не поршнем, который мог бы сдвинуть политические силы империи в эту сторону.
Хазагеров: Насколько я понимаю, цари давно хотели отменить крепостное право. Император, разумеется, был одним из инициаторов реформы. У него было свое окружение, сторонники, противники. Но, я думаю, что русская литература сыграла свою роль в этой истории. Потому что с нею очень трудно было спорить. У нее был огромный нравственный авторитет, ее можно было запретить, но оспорить ее было трудно. Литературные оценки, которые сложились тогда, и сейчас никуда не повернуть. Большевики, например, с ними не особенно боролись, старались обойти, если они им не подходили, хитрить. Этот авторитет русской литературы держался очень долго. И только в последнее время он пошатнулся.
Варламов: И Николай I, и Александр II в общем были решительно настроены на отмену крепостного права. Поэтому, я думаю, не надо преувеличивать значение литературного давления на царя-освободителя. Конечно, русские писатели в середине XIX века в большинстве своем были настроены против крепостного права. Хотя в произведениях писателей предшествующего поколения - Пушкина, Лермонтова, особенно Гоголя - мы не встретим таких уж протестов против крепостного права. В стихах раннего Пушкина он есть, а в позднем - "Дубровском" и "Капитанской дочке" - нет такого уж антикрепостнического пафоса. И "Мертвые души", как к ним ни подходи, не содержат призыва к отмене крепостного права. Скорее, призыв к помещику бережно относиться к крестьянам - по-отцовски, по-божески. Я думаю, феномен такого "идеального рабства", описанный у Фолкнера, или идеального крепостного права, к которому призывал Гоголь в "Мертвых душах" и в "Выбранных местах из переписки с друзьями" - это все-таки вещь несостоятельная. Литература любит несостоятельные вещи, нечто идеальное, красивое. В том числе, идеальную крепостную деревню, где помещик отец, который переживает за крестьян, заботится о них, такая утопическая картинка может вдохновить душу писателю. И наоборот, разрыв связей, холод и обособленность индивидуализма, который приносит с собой свобода, часто писателя отпугивают. Не будем забывать, как аукнулось у Чехова в "Вишневом саде" событие отмены крепостного права, помните, Фирс говорил: это было перед бедой. Бедой он называет освобождение крестьян. Здесь возникает какая-то "вилка" - разница между литературой и жизнью. То, что гладко на бумаге, почему-то не складывается в жизни.
РГ: Удачно ли была выбрана модель реформы?
Павловский: Мне кажется, что была выбрана неудачная модель. Ее результатом стало обезземеливание крестьян, земля осталась у помещиков. Сильная социальная группа дворян жестко пролоббировала свои частные интересы, поставив их выше государственных. Освобождение крестьян оказалось неудобным, процесс затянулся, и мы вошли в XX век с пережитками крепостного права.
Володихин: Мой взгляд на эту реформу таков: она была плохо продумана и плохо проведена. Крепостное право, естественно, необходимо было ликвидировать, но ни в коем случае не так, как это было сделано. Благое намерение, к сожалению, получило крайне неудачное административное оформление и поэтому реформа 1861 года - это великолепный образец того, как государственному деятелю не следует торопиться. Я бы на стол всем крупнейшим современным политикам положил сводку основных действий царского правительства и последствий, к которым они привели, чтобы при продумывании реформ в наши дни крупные чиновники имели перед глазами столь неудачный и болезненный в социальном смысле результат 1861 года и могли бы учиться от противного. Суть этих неудач в том, что крестьянское хозяйство не получило достаточно земли, чтобы развиваться адекватно. Крестьянин не имел возможности прокормить свою семью и дать достаточное количество товарного хлеба. А помощник, в руках которого осталась земля, был по сути своей "человеком службы", в армии или административных учреждениях. И не умел организовать эффективные, масштабные сельскохозяйственные работы, сдать землю в эффективную аренду и тому подобное. И лишь незначительный процент помещиков знал в этом толк. Поэтому разорялись и крестьяне, и помещики. Хочу еще раз обратить внимание, что гораздо большим царем-освободителем, чем Александр II, был Николай I, освободивший государственных крепостных крестьян. А наличие более дисциплинированной высокообразованной и волевой команды людей, проводивших при нем преобразования, дало ему возможность великолепно провести реформу.
Хазагеров: Я могу оценить модель реформы только в ее языковой и риторической плоскости, могу отметить, что сам указ был написан так, что не сразу поймешь, о чем речь. Отмена крепостного права была совершенно неподготовлена. Широкое народное мнение не было к нему готово. Ходили какие-то смутные слухи о том, что царь, дескать, раздает "золотые грамоты". Сам момент освобождения очень многие боялись, как бы это событие не обернулось какой-либо бедой. У Короленко, например, прекрасно описано, как крестьян согнали в город и стали им зачитывать Манифест. А они подумали, что их сейчас расстреляют, поскольку вокруг стояли войска. Бабы голосили, мужики готовились умереть. У него же описано, как из деревни приходили депутации и просили: ну давайте жить так, как будто этого указа и не было. Пусть у нас с вами останется все как есть, мы - ваши, вы - наши. Так что, с одной стороны, у крестьян были недовольство и злоба против конкретных бар, а с другой стороны, был и очень сильный страх неопределенности. Им было непонятно, что это и к чему. Это был очень трудный процесс. Я думаю, что мы должны верить русским писателям, наблюдавшим его вблизи и знавшим психологию его участников лучше нас.
Варламов: Андрей Платонов в очерке "ЧеЧеО" говорит о том, что столыпинская реформа привела нас к революции: сильные работящие мужики ушли на хутора, а бедная часть ушла в революцию. Разорвалась та скрепа, которая сдерживала русскую жизнь. Нечто подобное произошло, мне кажется, и при отмене крепостного права. Были сорваны какие-то скрепы. Недаром же в XX веке мы получили новое крепостное право и в гораздо более зверских и ужасных формах - я имею в виду колхозы. XX век оказался каким-то странным кривым зеркалом века XIX, и отмена крепостного права у нас опять произошла в 60-е годы. Но и она снова сорвала скрепы, привела к окончательному разорению и умиранию русской деревни. Ситуация какая-то невыносимо неразрешимая. Понятно, что людей нельзя было насильственно удерживать в колхозах, что это ни в какие человеческие и гражданские рамки не лезло, но, с другой стороны, русскую деревню, которую мы любили и ценили, мы потеряли и "деревенская литература" стала ей только памятником.
РГ: Какие последствия отмены крепостного права кажутся вам наиболее значимыми?
Павловский: После отмены крепостного права начался уникальный период в развитии России. Она превратилась в одну из стран-лидеров тогдашнего мира. Россия невероятно быстро развивалась (хотя модель развития, как позже выяснилось, была нестабильной). А ее идеи были очень значимы для остального мира. После отмены крепостного права последовал великий, блестящий период русской истории.
Володихин: Конечно, частновладельческие крестьяне, освобожденные Александром II, испытали серьезнейший переворот в своей жизни. Но, подчеркну еще раз, что для всей страны этот переворот начался не в 1861 году, а гораздо раньше и длился дольше, а в 1861 году произошла его последняя и самая непродуманная фаза.
Хазагеров: Ну, слава богу, что это случилось, хоть как-то произошло. Главные последствия опять-таки были моральные. Следом была проведена судебная реформа, и она имела огромные последствия. У нас впервые возникла риторика, появилась и распространилась риторическая культура. Что-то стало можно решить словесно, без применения силы. До этого слово жило в церковной и литературной проповеди, но это всегда был монолог. А после отмены крепостного права все чаще и чаще стали возникать ситуации, когда что-то решалось в диалоге. Модель "мира", который собирается и что-то коллективно решает, у нас сильно идеализирована, мы это знаем по собственным собраниям советским и постсоветским. Это чаще всего просто галдеж и навязанные мнения. А отмена крепостного права все-таки расширило зону диалога, стало проявляться человеческое достоинство, уважение к труду, к образованности, к тому, что человек сам сумел подняться. Конечно, последствия были благими. Другое дело, что оставалось мало времени до революции 1917 года, которая многое повернула к старому.
Варламов: У меня такое ощущение, что в России ничего нельзя делать быстро. Моментальное спонтанное событие - появление Манифеста (пусть, боясь волнений, его не сразу предъявили) - это, конечно, очень красивое действие, которое заставило либеральную интеллигенцию плакать от того, что пришел желанный день свободы. Но для России такие события чреваты негативными последствиями. Мы почему-то после них идем вразнос. Мне кажется, что русская история учит нас тому, что в ней надо быть осторожным. Само "русское поле" как будто чем-то заминировано, и грубые движения, сделанные с благими намерениями и пожеланиями, приводят к тяжелым последствиям. Поэтому если бы крепостное право отменялось с меньшим пафосом и не было бы зафиксированной даты, а был бы немного ленивый процесс, растянутый на несколько лет, а может быть, и десятилетий, и все бы проходило постепенно, шаг за шагом, мы могли бы рассчитывать на более благотворные результаты. Русская история учит нас тому, что красивые яркие символические движения вроде отмены социализма в один день в 90-е годы плохо на ней сказываются.
РГ: Сказывается ли крепостное право в современной русской истории, в нашей жизни?
Павловский: Я думаю, что и сейчас, спустя 150 лет, мы еще в чем-то живем при крепостном праве. Этот опыт насилия над крестьянством и над обществом вообще не ушел от нас и закрепил в нашей истории некоторые проблемы как нерешаемые. До сих пор у нас нет уважения к частной собственности, а на селе нет современной системы земельной собственности и настоящего собственника-производителя аграрной продукции. Заметен и "идеологический хвост" крепостного права особенно в тяжбах между обществом и властью. Это была очень глубокая травма. А 150 лет его отмены - повод все еще раз хорошо обдумать.
Володихин: Те, кто считает, что тень крепостничества еще падает на жизнь современной России, по-моему заняты бесплодным теоретизированием, пустым и движимым хитростью ума, не имеющего фундамента хороших знаний. Наша деревня сегодня плод советской эпохи. Ничего в ней не осталось от дореволюционных порядков, не то что бы от крепостного права. Смешно говорить и о потере ответственности, которая якобы произошла у крестьян 150 лет назад во времена крепостного права и так и не восстановилась. Какая ответственность у крестьянина! Он работает на земле, кормит свою семью и еще значительную долю произведенного отдает либо государю, либо помещику. Потеря ответственности у нас произошла, но не из-за крепостного права, а значительно раньше, когда произошло так называемое освобождение сословий, дворяне потеряли обязанность служить. Когда дворянин перестал быть воином-управленцем, потерял ответственность перед государем за результаты своей служебной и хозяйственной деятельности, тогда и произошла беда. Люди фактически ни за что - за заслуги предков - приняли статус потомственных землевладельцев и стали хозяевами колоссальной русской пашни и потомственными управителями, имеющими распоряжаться жизнью и смертью миллионов крестьян. Повторяю - ни за что. Когда освобожденное от службы дворянство стало почивать на лаврах предков, оно сперва смогло создать "золотой век" нашей культуры, хотя, замечу, Пушкин, Лермонтов, Тургенев и Карамзин все-таки служили. А позднее начала происходить постепенная культурная деградация дворянства. Оно не приобрело хозяйственности и разучилось служить. Во время Первой мировой войны представителей дворянства в офицерском корпусе было меньшинство. Я, конечно, не могу сказать, что в нашей жизни нет никаких отсветов крепостного права. Если мы посмотрим контракты, которые заключают ведущие мировые корпорации со своими наемными работниками, то вполне можем обнаружить там следы крепостного права. Желая получить определенную работу, человек подписывает контракт, дающий корпорации весьма значительную власть над собой и ограничивающий его в важных для него поступках. Я работал в Альфа-банке и знаю, что это такое. Но такое эхо крепостного права есть в работе не только российских, но и крупнейших мировых корпораций. Как и само крепостное право, не будем забывать, было не только в нашей истории, но и в истории почти всей Европы.
Хазагеров: Я думаю, что трансляция моделей отношений, сложившихся при крепостном праве, продолжается. У нас часто в работе и жизни воспроизводится "модель барской усадьбы". Я сам редко был на командных должностях, но когда первый раз мне случилось заведовать подготовительными курсами, я сразу увидел, как мгновенно восстанавливается у нас модель барского управления. Начальник у нас, как ни крути, все равно барин, неважно, плохой или хороший. И главное, в наших патерналистских моделях не столько единоначалие, сколько приемлемость обмана, мы все время норовим этого единого начальника как-то обмануть. И это явно модель крепостного права. Крепостные считали, что земля Божия. И в то же время признавали барина. Это очень странный и вредный логический зазор. Земля ничья. Я могу пойти в барский лес и срубить там себе дерево. Но в то же время барин может высечь меня за это и будет прав, потому что как же мужика не посечь. В чеховском "Злоумышленнике" прекрасно схвачены все стороны этого явления: крепостного права уже нет, а крепостное сознание живо. Где могу, я барина надую, а не повезет, так он меня выпорет. Это самое отвратительное, что осталось у нас от крепостного права. И это накладывает отпечаток на отношение к труду, он у нас воспринимается либо как страдание, а выполняющие грязную, непрестижную работу выглядят героем-мучеником. Либо как неудача. А много работающий как дурак, лох, человек, на котором воду возят. Самая желанная участь у нас быть барином, а труд часто воспринимается как проклятие. Крепостное право задает у нас в культуре и социальную дистанцию - человек ассоциируется с его положением, его статус прибит к нему гвоздем. И все, ты уже кость белая. Все это остается и передается у нас со времен крепостного права через службу. Через работу. Через учебу. Такое историческое наследование. И оно всюду. В больницу пойдешь, в школу, оно всюду разлито. Не хочу сказать, что оно роковое, но оно есть.
Варламов: Среди моих предков есть крестьяне Калужской губернии. Может быть, они были и крепостными. Но сказать, что я каким-то образом чувствовал это в характере своего деда или отца, нет, этого не было. У меня нет ощущения, что крепостное право, отмену которого мы сегодня отмечаем, как-то влияет на нынешнее положение дел. Скорее, сказывается колхозное крепостное право. Но это отдельная тема. Самая яркая книга, направленная против крепостного права, была написана в России Радищевым. Но хочу обратить внимание на то, что радищевский труд, несмотря на всю его искренность, порывистость и пафосность, все-таки очень странная книга, субъективная и больная. Очень хорош ответ Радищеву Пушкина, решительно не соглашавшегося с определением русского человека как раба. Помните, он говорит, что крепостной русский мужик свободен, сметлив, умен. Заметьте, что у Грибоедова в "Горе от ума" судьба крепостной и зависимой от Фамусова Лизы вовсе не выглядит социальной трагедией крепостной девушки. Да, она зависит от другого, вынуждена проходить между Сциллой и Харибдой, но при этом, в отличие от некрепостного Молчалина, не теряет своего достоинства. Лиза единственный человек, который ценит Чацкого, понимает его ум и достоинство, в каком-то смысле она умнее Софьи, по крайней мере, точно видит точную цену людям, которые ее окружают. Может быть, ее взгляд на вещи ближе всего к авторской позиции и заметьте, крепостное положение не мешает ей быть раскрепощенной личностью.
Внутреннее требование "Эти люди достойны свободы" впервые прозвучало по отношению к крепостным крестьянам в "Записках охотника". Но заметьте, что крепостное право не помешало прекрасным героям Тургенева стать личностями. Еще раз повторю: мне кажется, нам вредны слишком резкие повороты, даже такие, как реформа 1861 года. Громоздкому русскому обозу на поворотах надо обязательно притормаживать. Иначе сбоку что-то посыплется. Вот у нас и посыпались террористы. Не будем забывать, что личностная свобода человека определяется не только его социальным положением.