Поделиться
В ночь с пятого на шестое ноября на восемьдесят первом году жизни в Берлине умер Фриц Рёдель, бывший интендант театра Фольксбюне, которым он руководил с 1978-го по 1990 год. До этого Фриц долго работал завлитом и заместителем интенданта в берлинском Театре имени Максима Горького, где знали толк в постановках русской классики и современной советской пьесы. Он был одним из самых ярких театральных деятелей ГДР.
Его жена Сюзанна, тонкий переводчик и знаток русской культуры, в издательстве "Хеншель" отвечала за продвижение на сценах театров ГДР советской драматургии. А потому в квартире семейства Рёдель можно было встретить Александра Штейна и Виктора Розова, Олега Ефремова и Олега Табакова, Марка Захарова и Михаила Рощина, Михаила Шатрова и Александра Гельмана и многих других, кто придавал нашей стране победившего социализма человеческое лицо. Ну, понятно, и всех наших немецких коллег, первоклассных режиссеров и литераторов, для которых Москва казалась городом социалистического либерализма, недопустимого на границах с западным империализмом. У них собирались, когда приезжали в Берлин, все наши театральные друзья из Польши и Венгрии, Чехословакии и Болгарии, из всех стран, которые так незатейливо, но так символично называли странами социалистического лагеря. Если и были в Берлине, столице ГДР, "московские кухни", где можно было спорить обо всем на свете с самыми интересными на свете людьми, то одной из лучших (если не лучшей) была у Фрица и Сюзанны. Впрочем, они никогда не принимали на кухне, она у них была крошечной, - поэтому все усаживались за обеденный стол в гостиной, за ним (хотя он был совсем невеликим) всегда помещались все, сколько бы нас ни набивалось в их квартиру. Это было время, которое историки назвали и, наверное, справедливо, периодом "брежневского застоя", очередного нефтяного благополучия нашей страны и одновременно разлагающего социального и экономического морока, парализующего волю к любым переменам. Но это было и время самых жарких дискуссий о судьбе социализма на Востоке и судьбе всех левых движений на Западе. И о судьбе и роли искусства в такие периоды жизни общества. Для всех нас искусство театра было важнейшей социальной миссией, оно существовало для исправления мира, - не больше и не меньше. Именно в условиях несвободы искусство играет особую роль в жизни людей. Даже подцензурное, оно становится церковью и парламентом, храмом, к которому всегда можно найти дорогу. Конечно, в 70-е ощущалась некоторая усталость по сравнению с бурными 60-ми годами, усталость, которая наступает всегда после краха несбывшихся надежд, - но на рубеже 70-80-х все, похоже, обрели новую энергию. Во всяком случае ту, что необходима для спора с властью. Хорошо, когда на подмостках или на экране. Впрочем, неплохо, когда и на дружественной кухне. Было о чем спорить, - в политике, в искусстве, в жизни. И до смерти Брежнева, а уж после его смерти - и подавно. Мы мечтали о "социализме с человеческим лицом", - для всего другого мы были слишком анти буржуазны. Фриц исповедовал эту веру до конца дней.
Молодым людям, не жившим в ту пору, многого не понять. Как и тем, кто открестился от собственного прошлого, сделав вид, что родился если не в декабре 1991-го, то уж точно в марте 1985-го, когда Генеральным секретарем ЦК КПСС стал М.С. Горбачев. Мы ловили тонкие лучики надежды на либерализацию советского строя, если удавалось пробить через цензуру не то что целую пьесу, но даже одну фразу в этой пьесе. Я помню, как в самом начале перестройки, на которую власти ГДР ответили "закручиванием идеологических гаек", на спектакле "Шлюк и Яу" Гауптамана, поставленном в Фольксбюне Зигфридом Хёхстом, публика сначала замирала, а потом взрывалась аплодисментами на простой реплике: "Откуда дует ветер - с Запада или с Востока?" В городе, разделенном берлинской стеной, это была недопустимая аллюзия. Сюзанна Рёдель получала выволочки от гэдээровских и советских идеологов, что не переводила пьес Анатолия Сафронова, Георгия Мдивани и иже с ними. Фриц Рёдель, став директором Фольксбюне, пробил через цензуру и вернул на сцену "Переселенку" Хайнера Мюллера, запрещенную в ГДР еще в 1961 году. С тех пор и до 1990 года первые постановки всех новых пьес этого выдающегося немецкого писателя были только в Фольксбюне. (Уже потом, в новейшие времена, между ними вышла серьезная размолвка, которую они оба переживали очень остро и, похоже, примирились незадолго до смерти Хайнера Мюллера в конце 1995 года.)
В октябре 1989 года мы сидели на моей московской кухне после открытия гастролей Фольксбюне и обсуждали, как будут развиваться события в Германии. У нас были еще простые советские страхи - Фриц предложил свой театр для собрания берлинской интеллигенции, требующей перемен, - нам казалось, что за это его могут попросту выгнать с работы. Его действительно выгонят с работы, но через год и уже в другой стране.
Его профессиональная деятельность закончилась, как и у многих его сверстников и коллег, сразу после объединения двух Германий, ФРГ и ГДР. Для западных немцев он был типичным представителем гэдээровской номенклатуры с Высшей партийной школой за плечами, что явно не украшало его биографию в глазах новых хозяев жизни. Был, правда, короткий миг в процессе объединительной эйфории, когда ему обещали, что он возглавит две Народные сцены (так переводят "Фольксбюне" на русский язык) - старую, которой он руководил в столице ГДР, и новую - Фрайе Фольксбюне, которую создали в Западном Берлине. Но этого не случилось. Если бы это и произошло, то я уверен, что он недолго бы продержался на своем новом месте. Он был слишком порядочным человеком, чтобы перечеркнуть и забыть свою прежнюю жизнь. У него были иллюзии в отношении социализма, он до конца дней был марксистом европейского толка, соединяющим теорию революций с идеалистическим гуманизмом. Но иллюзий в отношении капитализма у него не было вовсе. Он тяжело переживал очередное крушение своих надежд. Как и многие его сверстники и соотечественники. Впрочем, не только они. И, как они, Фриц не понимал, почему Советский Союз оставил их один на один с Западом, не выговорив никаких щадящих условий бывшим гражданам ГДР при объединении с ФРГ. (Я не могу этого понять до сих пор.) Впрочем, до конца дней он не изменил своей любви к русским людям и русской культуре. Понятно, в реальной истории найдется множество объяснений всему, что происходило на рубеже 80-90-х годов прошлого столетия, но понять и простить вовсе не одинаковые слова.
...Я узнал о смерти Фрица в Минске, наутро после того, как открылся ХVII Международный кинофестиваль "Листопад", где по традиции собираются кинематографисты из постсоветских государств и из стран Восточной и Южной Европы. С кем бы накануне я ни встречался в Минске - от министров до случайных собеседников в гостинице, - мы неизбежно говорили о необходимости сохранения тех человеческих и культурных ценностей, больше тысячелетия связывающих наши народы. Народы, которые лишь совсем недавно осознали свою историческую обособленность. И что будет непростительно потерять друг друга - мы и так непозволительно многое потеряли в ХХ столетии. Но любовь требует взаимных усилий. И желания любить.