Поделиться
25 января 1825 года. Михайловское. Окна затянуты инеем. Тихий матовый свет погружает в задумчивость. Заскрипит дверь, влетят клубы мороза, стукнутся друг о дружку мерзлые березовые дрова - и снова тишина.
Начитавшись накануне допоздна свежих журналов, Пушкин садится за письма друзьям - К.Ф. Рылееву, П.А. Вяземскому, А.А. Бестужеву... До Сенатской площади еще одиннадцать месяцев, а в литературе уже одних венчают на царство, других казнят. И эта, пока еще словесная баталия, всерьез тревожит Пушкина.
Из его письма Рылееву обычно цитируют слова в защиту В.А. Жуковского: "Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?" Куда реже вспоминают те строки, где речь идет о К.Н. Батюшкове: "...Ох! уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и не созревшие надежды".
Константин Николаевич Батюшков в эту пору находился в больнице для душевнобольных в саксонском местечке Зонненштейн. Лет за десять до того, будто предчувствуя свое заточение в заграничной лечебнице, он написал стихотворение "Пленный", где есть такие нетерпеливые и горячие строки:
Отдайте ж мне мою свободу!
Отдайте край отцов,
Отчизны вьюги, непогоду,
На родине мой кров,
Покрытый в зиму ярким снегом!
Ах! Дайте мне коня...
В январе 1825 года Батюшков был уже безнадежно болен, стихов не писал, но литературные оппоненты продолжали отвечать на его статьи, молодые поэты разбирали его стихи, новое поколение без почтения рассматривало все им написанное. Само же имя Батюшкова произносилось с какими-то глухими оговорками и полунамеками. Никто не знал, как писать о Батюшкове, не нарушая врачебной тайны, как полемизировать с его взглядами, если ответа никогда не последует.
Пушкин предлагает решение столь же простое, сколь и нравственно безупречное: все суждения о Батюшкове и его творчестве должны предполагать уважение к его несчастьям.
Вот что совсем не привилось у нас: уважение к личной трагедии известного человека, будь то писатель, актер или политик. Подробности аварий, разводов, болезней - все беспощадно бросается в топку "рейтинга".
А Пушкин предлагал уважать еще и не созревшие надежды. Этого и вовсе никто не понял. Как можно уважать то, чего нет и скорее всего не будет? У нас поворачивается язык сказать ребенку: "Ты неспособный..." Но это означает лишь то, что мы не уважаем надежду.
И когда же мы это поймем: надежда пестуется уважением, бережностью, а несозревшая, несостоявшаяся (как нам кажется) надежда требует особой деликатности.
В недавно вышедшей книге о Батюшкове филолога-исследователя Риммы Михайловны Лазарчук* меня особенно тронуло одно место. Полемизируя с коллегой, известным ученым, позволившим себе иронически отозваться о "невозможной сентиментальности" писем отца поэта, автор напоминает, что сентиментализм был не только направлением в литературе, а выразителем души наших предков, живым языком их чувств, и смеяться над этим грех. "Исторические эмоции, - пишет Лазарчук, - исторического человека не могут быть объектом иронии".
Пушкин бы эти слова подчеркнул или оставил бы на полях отметку резкую ногтей.
*Р.М. Лазарчук. К.Н. Батюшков и Вологодский край. Из архивных разысканий. Череповец, "Порт-Апрель", 2007. Тираж 500 экз.
Дмитрий Шеваров.
E-mail: dmitri.shevarov@yandex.ru