Поделиться
Ли Бруер и созданная им театральная компания "Мэбу Майнс" рискнули разыграть знаменитую пьесу Ибсена "Кукольный дом" с участием мужчин-карликов. Ее показали в Москве в рамках проходящего в эти дни фестиваля "Сезон Станиславского".
Понятие авангарда сегодня чаще всего используется как удобное, но давно лишенное актуального содержания клише. Мы давно живем в "холодной" культуре, для которой переосмысление классики является общепринятым, но не радикальным жестом.
Американец Ли Бруер - иное дело. Он по праву может считаться авангардистом. В середине 80-х годов он сумел перемонтировать античную трагедию, заставив прекрасных черных певцов спеть сюжет "Эдипа в Колоне" в стиле спиричуэлс. Этот простейший ход заставил взорваться всю Америку, а затем публику Международного Чеховского фестиваля (спектакль "Госпел в Колоне" был показан в Москве в 1998 году). Приравнивая чернокожих актеров к полным профетического пыла актерам Древней Греции, он сделал то, что всем могло прийти в голову. Но не пришло... В "Кукольном доме" Ли Бруер повторяет тот же прием: помещая героиню Ибсена в самый настоящий кукольный домик, среди мужчин-карликов, он обнажает прямой и, в сущности, очевидный ход. Поступая таким образом, американский режиссер с харизматичной внешностью и пылающим взглядом действует как ученик Брехта - обнажает саму суть явления, даже если поначалу может показаться, что его ход формален.
Нора-куколка в блистательном исполнении Мод Митчелл все время разговаривает "кукольным" голосом, ходит "кукольными" шажками и по-кукольному распивает чай со своей подружкой-куколкой Кристиной (Джанет Жирардо). Механические голоса кукольных женщин психологически никак не усложняют текст Ибсена. Напротив, обнажают в нем такие смыслы, которые при нормальном, реалистическом разборе, растворяются в "психологии". Здесь же мы нежданно слышим, как Нора, только что радостно щебетавшая о том, как спасла мужа от опасной болезни, вполне цинично сообщает о том, что расскажет ему о своей жертве позже: "Когда я уже не буду так нравиться Торвальду, как теперь, когда его уже не будут развлекать мои танцы, переодевания, декламации. Тогда хорошо будет иметь какую-нибудь заручку..."
Нора-жертва, Нора - освободительница женщин оказывается вовсе не так мила, как казалось во многих иных интерпретациях. Но не этот мотив, а смехотворность мужских притязаний и женских иллюзий, добровольная жизнь в игрушечном мире становятся самым важным для Бруера.
Когда в маленький игрушечный домик Норы с его кроваткой и креслицами, среди которых можно поместиться только на коленях, входят мужчины-карлики (маленькие люди - так называют их в политкорректной Америке), Нора выглядит дико и странно. В этой атмосфере пьеса Ибсена становится похожа одновременно на кукольный театр и фантастический фильм из жизни чудовищ.
Кто эти люди, запершие высокую блондинку в свой маленький мирок? Монстры? Синие бороды? Маньяки и насильники? Нет, этот занавешенный красным театральным бархатом домик ограничен со всех сторон ширмами политкорректности, правилами поведения, в которых полностью исчезает истинный масштаб событий и явлений. Одна из самых показательных сцен спектакля связана как раз с этим мотивом. Точно немое кино, весь спектакль сопровождает тапер - красивая пианистка-китаянка. В каком-то смысле все происходящее разыгрывается на крышке ее "рояля", буквально являясь мелодрамой - драматическим спектаклем под музыку, о котором в раздражении говорит муж Норы. Когда Торвальд в гротескном исполнении Марка Повинелли говорит что-то о китайщине, пианистка Нинг Ю вскакивает из-за инструмента и убегает за кулисы, а актеры на сцене успокаивают ее, крича по-русски: "Это есть в тексте! Это в тексте!"
Чудовищно искривленный политкорректностью мир, в котором нерушимые права есть у всех национальных, сексуальных и биологических меньшинств, только не у самого человека с его уникальной душой, предстает в этом поистине гойевском гротеске Ли Бруера.
Когда Нора покидает свой дом, она вдруг оказывается в одной из множества театральных лож, окружавших ее кукольную арену. Она сдирает с себя не только одежду, но и саму кожу, волосы, и оказывается хрупкой, почти бестелесной девочкой-подростком с бритой наголо головой. Пока крошка Торвальд корчится на кроватке в пароксизмах самоудовлетворения, она уже взрослым, человеческим голосом, исполненным боли и отвращения, произносит свой знаменитый "феминистский" монолог, в котором и сегодня слышны самые опасные вопросы пробудившегося человека, больше ничего не принимающего на веру: "Я думаю, что прежде всего я человек, так же как и ты, или, по крайней мере, должна постараться стать человеком... Я совсем как в лесу во всех этих вопросах. Знаю только, что я совсем иначе сужу обо всем, нежели ты... Мне надо выяснить себе, кто прав - общество или я".
Кажется, в том лесу политкорректности, в котором заблудился современный человек, ему опять надо заново решать вопросы своего бытия в мире. Иначе он так и не выйдет из своего кукольного домика, в котором царствуют игрушечные законы.