Поделиться
В 2001 году в скудном отечественном кинорепертуаре бомбой взорвалась сюрреалистическая драма Александра Зельдовича и Владимира Сорокина "Москва". Судя по всему, еще один срез современного "новорусского" сознания нам продемонстрирует новый фильм тандема - "Мишень".
Александр Зельдович дебютировал экранизацией рассказов Бабеля "Закат". По-настоящему известным стал после "Москвы". Потом работал для ТВ, для театра. И уже несколько лет вместе с постоянными соавторами - писателем Владимиром Сорокиным и композитором Леонидом Десятниковым - отшлифовывает давний замысел спроецировать тенденции наших дней в недалекое будущее. Заканчивается работа над фильмом "Мишень".
Российская газета: Фильм "Москва", как никакой другой, передал ощущение сложного для страны времени: старая эпоха ушла, новая не началась. После "Москвы" вы взяли подобие паузы - почему?
Александр Зельдович: Я ждал. Готовность внешних обстоятельств - это результат нашей внутренней готовности. Пригов как-то пошутил, что у меня романное дыхание. Возможно. Я снял документальную картину, работал в театре - пробовал себя в разных областях. Не умею делать то, что мне неинтересно, а с тем, что было интересно, не складывались обстоятельства.
РГ: Но вы не считаете эти годы потерянными?
Зельдович: Я поддерживал профессиональную мускулатуру - значит они не потеряны. Но это были тяжелые годы. Кино - это искусство ожидания.
РГ: Ожидания - чего?
Зельдович: Финансирования, обстоятельств, встречи с единомышленниками, что бывает нечасто. Это был жесткий для меня период, но в какой-то мере и благотворный: накапливалось то ощущение времени, о котором вы говорили. "Москва" в каком-то смысле была результатом стресса, накопленного в 90-х годах, "Мишень" аккумулирует ощущения последних лет.
РГ: Фильм "Москва" стал итогом вашей ошеломленности перед реальностью, с которой вы встретились после довольно долгого отсутствия...
Зельдович: Да, я был в Германии.
РГ: Вы вернулись и передали ваши ощущения от нового для вас мира. Москва в фильме стерильна и пуста, словно город, выжженный нейтронной бомбой. Это был очень концентрированный образ - то, что особенно ценишь в искусстве.
Зельдович: Фильм, понятно, не про Москву. Он - про время. В 90-х оно неслось стремительно. За несущимся поездом метро возникает столб разреженного воздуха - такое же ощущение вакуума вызывало то время. Безумно несущийся исторический процесс, во многом тогда благотворный, разрушал человеческие связи. Это был конец века и конец империи - революция. Революция несет не только перемены, но и отчуждение. Кто-то точно сказал: вся страна оказалась в эмиграции. От советского прошлого нам досталось отсутствие идеального. В СССР, на стадии его агонии, уже не было веры и идеалов. И "Москва" - фильм о безбожии.
РГ: Безбожии - фигуральном или в буквальном, религиозном смысле?
Зельдович: И в том и в другом. Можно рассказать о чем-то, показывая его отсутствие. Даже о Боге.
РГ: В "Москве" было ощущение тупика: общество без будущего. Но прошло девять лет, вы снимаете новую картину - ощущение изменилось?
Зельдович: Эта картина в известном смысле о последнем десятилетии - но не только о нем. Мы решили перенести действие в недалекое будущее - примерно в 2020 год. Чтобы не связываться с повседневностью и не влипать в фельетонность - нужна дистанция. Сейчас все озабочены поиском русской аутентичности. Я полагаю, что единственный источник национальной самоидентификации - русская литература. Это та родина, которую мы проходили в школе на уроках литературы - тех самых, которые сейчас сокращают и урезают. И нам показалось интересным стихию классического русского романа XIX века - стихию прошлого - опрокинуть в наше будущее. Какой роман - называть не буду, чтобы сохранить интригу.
РГ: Вы нечто подобное делали в "Москве": там были мотивы Чехова.
Зельдович: А здесь другой автор - Лев Толстой. История такая. Некий круг людей, относящихся к социальной "элите", - а там общество уже официально поделено на прослойки, классы и тарифы - обладает всем, что можно купить за деньги. Пронесся слух, что на Алтае есть заброшенный астрофизический объект, на котором еще при советской власти изучали космическое излучение, - подобие "ловушки". Эта, как говорят местные жители, "мишень" накопила уже столько излучения, что для людей, туда попавших, процессы начинают течь вспять: люди перестают стареть и даже молодеют.
РГ: Это уже скорее Гете, чем Толстой!
Зельдович: Отчасти. В мире действительно есть большой спрос на омоложение, на поворачивание времени вспять. Итак, наши герои едут на Алтай, а вернувшись, попадают в вихрь времени: за неделю выстраиваются и завершаются судьбы. Рассказывать сюжет больше не буду. У Мишеля Уэльбека есть фраза: "Мир как супермаркет". В данном случае тему картины можно сформулировать так: Бог - не супермаркет!
РГ: Вы в постоянном соавторстве с Владимиром Сорокиным - на чем вы сошлись?
Зельдович: У нас отношения дружеские, но не приятельские: мы до сих пор на "вы". Нам вместе быстро и споро думается. Сначала придумываем, потом диктуем. Первый вариант "Москвы" надиктовали за 14 рабочих дней. Диктовать - это очень правильно: можно проверить на слух, как звучит диалог. А потом уже Владимир сидит за текстом и его правит.
РГ: Фильм "Москва" подобен музыкальному произведению: он лучше всего выражает жизнь на уровне ощущений - тон времени, его эмоциональный образ. В этом вы с Сорокиным сходитесь?
Зельдович: Думаю, да. Соавторство - это когда возникает некий третий автор. Это чудо, алхимия, примеры успешного соавторства довольно редки. Я не могу писать в одиночестве - думается не так. Нужен диалог. Плюс немаловажная деталь: Сорокин - выдающийся русский писатель.
РГ: Бывают яростные споры?
Зельдович: Никогда. Если по выражению лица я вижу, что мое предложение не встречает энтузиазма, - я его снимаю.
РГ: Когда мы увидим "Мишень"?
Зельдович: Надеюсь, ждать уже недолго - может, к концу года. Картина делалась долго: она сложная, большая - по метражу, по количеству объектов и компьютерной графики, которую мы теперь и ждем. Музыка уже написана Леонидом Десятниковым. Надо сказать, по объему затраченного труда это как три фильма. И музыки написано на полтора часа чистого времени. Вся она войдет в картину.
РГ: Кто в фильме играет?
Зельдович: Кастинг довольно причудлив. Шесть персонажей, все - главные. Самый главный - Виктор Георгиевич Челищев, министр недр и природных ресурсов. В этой роли Максим Суханов. Его партнерша - английская актриса Джастин Водделл. Играет русскую девушку Зою.
РГ: Она что, владеет русским?
Зельдович: Редкий случай: овладела и говорит почти без акцента. Мы долго искали актрису и ни на ком не могли остановиться: нужен был набор определенных качеств.
РГ: Был случай, когда в фильме Ивана Дыховичного "Прорва" немецкая актриса и певица Уте Лемпер играла русскую женщину - и сыграла ее непревзойденно.
Зельдович: Это правда. Нам тоже нужна была дистанция между персонажем и исполнителем. Снимались также молодая артистка Нина Лощинина, петербургская актриса сербского происхождения Даниэла Стоянович (пока мы работали над картиной, она успела сыграть в "Диком поле"), уже широко известный Данила Козловский из театра Додина и артист из города Советск Виталий Кищенко - он тоже успел за это время сняться у Андрея Звягинцева в "Изгнании".
РГ: У вас сложился, по-моему, очень плодотворный союз и с композитором Леонидом Десятниковым - что вас привлекает в его музыке?
Зельдович: Есть некий круг - творческий, профессиональный, поколенческий. У нас много общего, даже в биографиях. У меня много времени и сил ушло на то, чтобы переработать и отодвинуть от себя навыки советской культуры - хороша она или плоха, но она была закрыта от мира. Мы жили как в автоклаве. А в конце 80-х произошел культурный шок: нам открылся мир. Надо было учиться говорить на другом языке: там люди думали о другом и по-другому говорили. На это ушло лет 10-15. Это как родиться заново. В этом смысле мы все моложе собственных лет, инфантильнее. В 80-е годы через нас прошел постмодернизм. Сейчас это слово уже ничего не значит. Тогда это было время культуры, совпавшее с концом больших идеологий - смыслы перестали быть абсолютными, мир воспринимался как большая цитата. Метафизические вопросы вызывали едва ли не неловкость, а ответы были невозможны a priori. Сейчас все изменилось. Культурная девственность не восстанавливается, но приобретенный багаж с годами перестал тянуть спину, ассоциативность языка превратилась в естественное и привычное средство, выяснилось, что этим языком и можно и следует говорить об абсолютном. Гибкость музыкального языка Десятникова, его способность одновременно быть интеллектуальным и доступным, демократичным и содержательным - все это мне близко. От музыки к фильму моцартианское ощущение: кажется, что он пишет очень легко, хотя я знаю, что это совсем не так.
РГ: Он поразительно умеет перевоплощаться. В опере "Дети Розенталя" он становится то Верди, то Россини, то Вагнером - безупречно, без зазоров.
Зельдович: И при этом остается собой. Перевоплощение для него - лишь одно из средств. Многоязычие характерно и для Сорокина. И все равно - стиль един, потому что голос - один. Фильм, кстати, - это хоровое творчество. История, рассказанная общим голосом. Посмотрим, как этот голос будет звучать в "Мишени".