Поделиться
Только что в Варшаве сыграли премьеру нового спектакля хорошо известного в Москве польского режиссера, лауреата премии Вс. Мейерхольда Кшиштофа Варликовского по мотивам текстов Эсхила, Еврипида и Ханны Краль.
Это мучительно трудное произведение уже с нетерпением ждут на "Винер Фествохен" в Вене и на фестивале в Авиньоне. Несмотря на то, что это тяжелое, безысходное пятичасовое действо. Причем слово "действо" тут надо взять в кавычки, потому что действия как такового нет, а слово "безысходное" наоборот, понять дословно: над безысходностью, неразрешимостью определенных моральных дилемм здесь не просто задумываются - безысходность и неразрешимость пронизывает "(А)поллонию" как главный структурный, эстетический принцип. Дэвид Линч с его сонными, параллельными мирами, с его "вчера", догоняющим "сегодня", может отдыхать.
"Вчера", которое догоняет "сегодня" Варликовского, - это кровавые жертвоприношения Агамемнона, матереубийство Ореста, вырвавшаяся из укрытия обезумевшая еврейская мать, отправленная в концлагерь в Треблинке, и польская мать - собственно Аполлония, - казненная на месте, на глазах сына, сегодня получающего за нее медаль "Справедливых". На вручении награды сын зачитывает "стихотворение покойного еврейского композитора Александра Чайковского" - о матери, оставшейся в Треблинке... И в этом жесте переплетаются гордость и гордыня, сочувствие и ревность - ревность к чужому страданию, которое, как кажется, уже нашло выражение, в то время как твое - не найдет никогда.
Общим местом в современном искусстве стала констатация нашей невозможности переживать, тем более - помнить. Варликовский идет, пожалуй, дальше. То отчаянное фиглярство, с которым преподносятся публике кровавые ошметки человеческой истории, зашкаливает так, что становится своей противоположностью. Лента Мебиуса, на другой стороне которой подлинное, невыразимое страдание, вдруг становится прозрачной. И через эту вечную неадекватность какого бы то ни было разговора о жертвах пробивается немой вопль. Разве не он гудит микрофоном в руках Агамемнона (Мачей Штур), с превеликой точностью подсчитывающего павших на Второй мировой?
На афише спектакля буквы названия как бы исчезают под стирающей их белой чертой. "(А)поллония" - сложный ритуал памяти, исполняемый во имя того, что из памяти стерто или никогда и не было проявлено и выражено. "Во имя"... Но как раз "имени" и нет... Гениальна в этом смысле трактовка "Алкесты" Еврипида. Только что Адмет, едва сдерживаемый истеризующей матерью, рвался за Алкестой в стеклянную ванную, где она, ради него, совершала свое самоубийство (невероятная Магдалена Челецка). Но вот дело свершено, и Адмет открывает в себе ресурсы забвения... Ведь так легко назвать жену просто "чужой женщиной"... Адмет (Яцек Понедзялек) открывает не горечь - легкость забвения...
Ни одна из проложенных в спектакле сюжетных линий так и не будет завершена, и под конец огромного, раскинувшегося на многометровой сцене и тянущегося в течение пяти часов спектакля все так же, за стеклом ванной, в неясной, непонятной схватке будут сплетены тела Алкесты и Геракла (у Еврипида Геракл выносит Алкесту из Аида, у Варликовского она, кажется, не очень хочет возвращаться в число живых), и все так же в сумрачном правом углу сцены будут ждать расправы две жертвы фашистского офицера - отец и дочь, которым предложено решить, кто же из них укрывал евреев... Не тени погибших, не "живые укоры" нашей совести - скорее неясные фигуры наших наслаивающихся друг на друга снов. Это не знаки памяти. Это знаки забвения. Но именно поэтому они тревожат.
Обзоры, отчеты, анонсы лучших культурных событий - в "Афише РГ"