Поделиться
Страшно поверить: режиссерской деятельностью Валерий Фокин занимается уже сорок лет. Хотя меньше всего художественный руководитель петербургского Александринского театра и московского Центра имени Вс. Мейерхольда похож на "забронзовевшего" мэтра, почивающего на лаврах: всегда подтянут, всегда элегантен, всегда в форме и всегда все успевает.
В радиусе его действия, говорят, есть три нельзя, которые неукоснительно распространяются и на него самого, и на его сотрудников: у Фокина нельзя опаздывать, нельзя халтурить и нельзя быть бездарным. Талант в системе координат ЦИМа и Александринки - сегодня это норма. Нечто само собой разумеющееся, ну как, например, умение читать или же различать сигналы светофора.
На днях к многочисленным заслугам и наградам Валерия Фокина прибавилась еще одна - премия Станиславского. Для нас это стало поводом не только прийти его поздравить, но и расспросить.
Чужая жена и муж под кроватью
Российская газета: Валерий Владимирович, премии предшествовала дата какая-то "угрожающая" - 40 лет режиссерской деятельности...
Валерий Фокин: Я иронично к этому отношусь, потому что я человек неюбилейный. Сразу вспоминаю пьесу Чехова "Юбилей", и становится смешно. Самое правильное - встречать подобные даты, если уж они случаются, именно что-то демонстрируя, то есть в рабочей форме. Всё остальное - нелепо.
РГ: И все-таки что вы считаете своим первым режиссерским опытом? Что это было?
Фокин: Повесть Достоевского "Чужая жена и муж под кроватью". Ставил на третьем курсе. Вспоминаю ее как очень удачную работу. Следующим был "Нос" Гоголя. Вот эти два автора, которые меня сопровождают по жизни, оказались рядом со мной с самого начала.
РГ: "Они сидели, как тигры на тумбах", - вспоминали вы про народных артистов, когда входили к ним в репетиционный зал, будучи еще совсем молодым человеком и начинающим режиссером. На каком этапе уходит ощущение опасности режиссерской профессии?
Фокин: Оно отпускает по мере приближения к артистам, может быть, на какой-то стадии с опытом притупляется... Вообще я должен сказать, что страшно всё время. Может, есть такие режиссеры, которым море по колено, но я думаю, они только изображают, что им не страшно. Кто-то - лучше, кто-то - хуже. В молодости мне казалось самое главное - поставить первый спектакль. Если он будет удачный, всё потом пойдет нормально. Ничего подобного. Сегодня у меня уже более 70 спектаклей только в театре, но каждая новая постановка для меня - это невероятный экзамен. Я жутко волнуюсь. Хотя не показываю. Для этого и существует опыт. Но внутри я все равно очень переживаю. Почему? Потому что всегда хочешь максимально сократить разрыв между замыслом и реалиями. Чем больше разрыв, тем больнее неудача. Для себя я так оцениваю. А планка все время повышается. То есть степень претензий к себе увеличивается с возрастом. Не только у меня - у всех людей, которые серьезно относятся к профессии, а не сидят на диванах все в орденах... В каждом новом спектакле никого не интересует, какие у тебя там были награды. Волнуешься только ты: ты можешь сегодня что-нибудь или нет? Это безжалостно, и это хорошо, потому что в искусстве самое страшное - это пансион. Необязательно возрастной: вокруг мы видим очень много молодых успокоившихся людей. В тридцать лет они уже всем довольны. И у них уже нет никаких вопросов. Слава богу, что я не такой человек.
Конечно, когда у тебя есть какой-то опыт, ты уже не трясешься как в молодости. Раньше я свои страхи перекрывал тем, что очень любил покричать на репетиции, показать, какой я строгий. Сегодня понимаю, что и без крика можно добиться того же, чего ты хочешь, а если уж решил крикнуть, то надо точно знать когда. Раньше это было просто защитой, проявлением характера: если бы я его не показывал, меня бы артисты сломали. Это было очевидно, и это тоже нормально, когда звезды хотят тебя попробовать: что ты из себя представляешь, выдержишь ты этот экзамен? Молодой режиссер должен закаляться, тут никакой трагедии нет. Поэтому, когда говорят: "Ой, как сложно, артисты меня давят", - я не понимаю, что значит "они давят"? Значит, ты не смог их убедить. Может, тебе вообще не надо режиссурой заниматься. Но первый спектакль ничего не решает. Может, ты во втором наберешь, в третьем или вообще никогда не наберешь...
РГ: Или, наоборот, растеряешь.
Фокин: Бывает и так. Сколько людей просто ломаются. Начинают бурно, а потом куда-то исчезают...
Толстой в стиле фэнтези
РГ: Если бы сегодня вам создали идеальные условия и сказали, что вы можете ставить что угодно, где угодно, с кем угодно и как долго угодно, что бы это был за спектакль? Я понимаю, что сейчас в должности художественного руководителя Александринки вы к этим идеальным обстоятельствам приближены...
Фокин: Это действительно так - я ставлю в Александринке то, что я хочу. И меня не душат со сроками, чтобы я за два месяца обязательно что-то сделал. У меня нет такого напряжения. И как раз в Александринке (хотелось бы верить, что это продержится долго) статус национального театра позволяет вести достаточно хорошую экономическую политику. Но жизнь меняется, мы это видим, поэтому и в театре все может измениться. Мы не делаем коммерческих спектаклей, не пытаемся зарабатывать деньги во что бы то ни стало. Но при этом у нас 70 процентов посещаемости в зале на тысячу мест. По Петербургу это очень высокий процент. У нас омолодился зал. Если пять лет назад, когда я пришел в Александринку, здесь были в основном гости культурной столицы, которые любовались зданием (и то - обшарпанным), и люди, ностальгировавшие по прошлому театру и по тем великим артистам, то сейчас среди наших зрителей очень много молодежи. И меня радует, что, несмотря на конкуренцию вокруг, на всякие ночные развлекательные клубы, они ходят в Александринский театр на классический репертуар. Иногда, правда, они очень наивны, и с этим приходится мириться. Как один мальчик сказал: "Живой труп" - это что, фэнтези?" Некоторые действительно не знают. У них пока нет опыта. "Живой труп" они воспринимают вчистую. Вот человек опустился, вот у него такие проблемы, он пошел на дно. Но они же воспринимают этот текст, этот театр!
Но мне грех жаловаться: в принципе условия у меня в Александринке сейчас неплохие. Может быть, близкие к идеалу. Потому что идеала вообще быть не может. Все-таки иногда надо себя держать в узде... Что же касается того, с кем бы я хотел поставить спектакль... Конечно, я очень люблю и Константина Райкина, и Женю Миронова, и Марину Неелову, с которыми я много работал, они для меня близки. Конечно, хотелось, чтобы они все вместе собрались, это было бы замечательно, но это нереально: они все очень занятые люди, работают в разных театрах.
РГ: Вы всегда во всех театрах приходите на репетиции полностью готовым, уже с режиссерскими наработками?
Фокин: Всегда. Но одновременно (и для этого тоже требуются опыт и эти сорок лет) я абсолютно открыт к изменениям. Потому что раньше я приходил, я все знал, у меня было все нарисовано, я только говорил, что тут надо сделать именно так, и ни пяди родной земли не отдадим врагу... В последние годы я уже не расписываю так мизансцены. Я знаю общую конструкцию, но все равно появится артист, и я должен буду взять его за руку, я переполнен, я уже как кувшин, у меня льется из ушей, а он еще пустой, он открыт, и, значит, мне нужно его заразить, удивить и потом начать переливать в него то, что накопилось у меня. И желательно как можно меньше пролить.
РГ: Это целый процесс сообщающихся сосудов, в результате которого вы должны подвести актера к мысли, что все придумал он сам.
Фокин: Это самая идеальная формула. Некоторые режиссеры обижаются, а по-моему, не столь важно, кто что придумал, главное, чтобы работало. Пусть актер думает, что это он.
РГ: А свободную импровизацию на тему вы когда-нибудь себе позволяете?
Фокин: Я не могу, это непрофессионально. Потому что артисты сразу чувствуют, что режиссер просто не знает, что ему нужно. Мгновенно улавливают. Даже незнакомые (я работал в разных театрах, в том числе и зарубежных) - буквально по первым тактам, по тому, как себя человек ведет, уже чувствуют, будет здесь что-то интересное или нет.
РГ: А когда вы первый раз видите актера, сразу понимаете: случится, возникнет там в роли что-то или все безнадежно ...
Фокин: Первое впечатление может быть обманчивым, поэтому нужно все равно тащить актера, искать к нему ключ. Вот мы говорили, что вроде сорок лет и не важны, а с другой стороны, я себя сейчас поймал на мысли, что двадцать лет назад я бы так не рассуждал. Опыт уже диктует... Но опыт ведь может и обмануть. А в состоянии дебюта есть первичность, какой-то азарт, интуитивный прорыв куда-то, пусть неосознанный. Как в моих первых работах, про которые я вспоминал, - Достоевском и "Носе" Гоголя с Костей Райкиным. Я понятия не имел о мизансценах, я вообще не знал, что это такое. Партитура какая-то... Просто мы репетировали, у меня было видение, интуиция вела...
РГ: Когда был более благополучный период - тогда или теперь?
Фокин: Я считаю, что теперь. Только главное сейчас - не дать возможность своему богатому опыту тебя успокоить...
РГ: Давайте попытаемся дать определение режиссерской профессии. Исходя из вашего поведения, режиссер должен: первое - излучать уверенность, второе - любить артистов, даже самых невыносимых. Далее, быть способным работать 24 часа в сутки, уметь раздваиваться на два города... Чем бы вы продолжили, что бы исключили из списка?
Фокин: Уметь работать на два города необязательно. То, что я живу в Москве и Петербурге, - это стечение моих обстоятельств, в том числе и семейных. Лучше, когда ты работаешь в одном городе. Оно так правильней. Но я как-то втянулся в эту ситуацию. А все остальное, мне кажется, абсолютно правильно. Особенно насчет излучения уверенности. В театре нельзя показывать вида, что тебе плохо. Но ведь это и по жизни не надо демонстрировать, вообще-то говоря. Лучше всегда плакать в подушку. Но это вовсе не означает, что я не бываю слабым. Бываю и стиснув зубы все преодолеваю. И перед артистами ты можешь приоткрыться и быть слабым, но ты должен быть абсолютно уверен, что они тебя поймут. Если хоть чуть-чуть сомневаешься, этого делать нельзя.
РГ: Но сегодня артисты могут быть твоими единомышленниками, а завтра...
Фокин: Но и ты же именно в этот день приоткрываешься, а назавтра можешь и закрыться. Вопрос тонкий. Если ты доверяешь им, ты не боишься ошибаться на репетиции. Но еще надо прийти к тому, что мы друг другу с вами верим. Мне кажется, идеальна форма, когда не надо быть тупым, железобетонным. Если ты ошибся, надо сказать: я ошибся. Потому что режиссер тоже может многого не знать: он знает, как идти, но он тоже не знает конечного пункта. Мы, как проводники, берем веревку, фонарь и ведем людей друг за другом. Здесь будет обрыв, здесь надо не упасть. Может, они и не придут никуда в результате этой экспедиции. Тогда все скажут, что, раз ты шел первым, ты и виноват. Но это входит в профессию. Ты взял на себя ответственность, выбрав этот путь.
РГ: Как вам кажется, какая профессия более нервная: режиссерская или актерская?
Фокин: И та и другая. Потому что актерская профессия тоже очень тяжелая психологически. Какой бы звездой ты ни был, ты все равно зависишь от режиссуры, от распределения ролей, от руководства, от целого комплекса обстоятельств. Самое сложное - понять, что твоя личная судьба и судьба театра - это разные вещи. Иногда они пересекаются, и это счастье, но чаще идут параллельно. А актеры, как правило, считают, что судьба театра - это моя судьба и я имею право на то, на то и на это. Некоторые действительно имеют, некоторые - нет.
РГ: А режиссеры?
Фокин: Режиссер больше единоличник. Он может в конце концов пойти поставить спектакль в другом театре, он режиссирует свою судьбу сам, и с этой точки зрения он более самостоятелен. Другое дело, мне-то легко говорить, у меня уже есть какой-то авторитет, а для молодого режиссера, конечно, трудно сегодня получить дебют, поддержку. Это одна из причин, почему они начинают разными силами пытаться быть интересными, учитывая сумасшедший контекст времени. Любыми способами завлечь, чтобы на них пошли.
РГ: Это сейчас сложно, потому что ничем не прошибить, ничем не удивить.
Фокин: Ну тем более "мы должны"... В том-то все и дело, что, для того чтобы прошибить сегодня, нужно как раз, наоборот, быть серьезным. Но они этого не понимают. В силу возраста, в силу страха, что будут выкинуты из обоймы... Не случайно многие театры сегодня похожи друг на друга. Нет лиц. Если раньше мы говорили: "Современник", Таганка, Художественный театр, Вахтанговский, в Ленинграде были Товстоногов, Акимов, Владимиров, - у каждого был свой стиль. А сейчас все выравнивается, все одинаковое. Потому что нет художественной идеи во главе театра. Нет индивидуальности у театра. Все хотят быть на одном плоту, им кажется, надо непременно удержаться. А может, не надо? Может, надо бороться и плыть в той лодке, в которой ты и плывешь? Не быть, конечно, дураком: если все уже на моторках, а ты на веслах, не до такой уж степени свою самобытность отстаивать. Но тем не менее, зачем ты это делаешь, понимать необходимо. Так что время сегодня очень тяжелое. Но это нормально. А когда оно было легкое?..