Стефания Дзини: Европейские СМИ забыли о главном во время конфликта в Южной Осетии

Только прилетела из Москвы во Владикавказ и в ожидании завтрашнего отъезда в Цхинвал бесцельно брожу по центру города. Я немного в растерянности. Реальная картина никак не сходится с ожидаемой: не вижу никаких признаков недавней и недалекой войны.

Мне, ребенку мирного Старого Света, трудно даже представить, что за хребтом, за дальним концом Рокского туннеля, в каких-то полутора сотнях километров на самом деле лилась кровь.

С другой стороны, что я могу от себя ожидать? Стыдно признаться, но приехать на несколько дней, все увидеть и понять с первого взгляда мне будет непросто. Как большинство европейцев послевоенных поколений, я, боюсь, слепая. Нам очень повезло - настоящей войны и ее последствий в жизни своей мы не видели.

С детства в нашем сознании солдаты - не живая плоть, а пласт массовые миниатюрки, которые можно заваливать бумажными бомбами, а танки, гранатометы, пулеметы и весь арсенал военной техники - музейные экспонаты или парадные образцы, но никак не машины смерти. К войнам мы прикасались лишь по учебникам истории. Про военные действия читаем в прессе или смотрим эфирные картинки, ограниченные краями телевизионного экрана. И это все. Урок выучили, книжку прочли и положили на полку, газету пролистали и выбросили, а телик выключили одним движением пальца, не вставая с кресла, когда надоело переживать за чужие несчастья.

И что ж ты тут делаешь?! - тогда у самой возникает естественный вопрос. Точного ответа нет, хотя я догадываюсь, что меня сюда привело. Это, во-первых, жуткая злость ко всем не российским профессионалам СМИ, которые в разгар конфликта забыли о сути профессии и поддались интересам большой политики. Известные европейские журналисты изрекали нравоучения, судили, делали выводы, но не делали главного - не передавали факты с места событий. А во-вторых, как ни странно, - старые воспоминания, которые вдруг всплыли из какого-то совсем далекого закоулка памяти. Это рассказы бабушки Джины.

Я внезапно вспомнила, как перед сном мы с ней торговались сказками. Мне лет шесть было.

Она - "Давай "Белоснежку" читать", а я - "Белоснежку не хочу. Хочу про курицу!"

"Опять! Про курицу я вчера тебе рассказывала".

"Давай про кота".

"Про кота - нет. Спать не будешь".

"Про яйца тогда или про яблоко", - вредничала я. И так далее, каждый божий вечер, будто по сценарию, на протяжении всех детских лет моей жизни. Разумеется, я всегда побеждала и заставляла бабушку рассказать одно и то же десятки и десятки раз. "Курица", "кот", "яйца", "яблоко" были нашими кодовыми словами, за которыми имелись в виду рассказы о войне.

Никакие Красные Шапочки или Коты в сапогах не могли заменить в моем детском воображении интереснейшие истории о том, как бабушка, дедушка с пятью детьми выжили во время Второй мировой.

Жили-были... Вот мои любимые истории. Есть дома нечего, дети голодают и бабушка от безысходности решилась украсть у соседки курицу. Не умея, она свернула ей шею и выщипала все перья у несчастной птицы, но та все же ожила, убежала и вернулась к хозяйке. О масштабе возникшей ссоры можно догадаться.

Милан бомбят, и вся семья уезжает в деревню к родственникам. Они - давай приветственное застолье устраивать. Вот только крольчатина оказалась кошатиной, и с тех пор никто из наших не то что гладить - смотреть на кошек не может.

Однажды старшая дочь, прыгая от радости, споткнулась о последнюю ступеньку лестницы и прямо на порог уронила драгоценную добычу - десяток свежих яиц, купленных на последние деньги.

Или маме моей подарили яблоко, и она тщательно прятала его в шкафу и ела по маленькому куску в день, чтобы подольше хватило. Сестра его нашла и съела разом, потом слезы ручьями лились у обеих.

Не смогу забыть, как бедная бабушка ужаснулась, когда однажды в конце очередного вечернего сеанса сказок я ей выдала от чистого сердца: "Повезло же тебе, ты войну увидела. Я тоже хочу!" Она вскочила и, размахивая тапочком, разразилась: "Чтоб такого я больше от тебя не слышала! Ты не знаешь, что говоришь!" Но я знала, что говорила. Не секрет, что дети много знают. Чтобы оценить всю полноту мира, нужно хотя бы раз увидеть войну, догадывалась я тогда. И вот я здесь.

Рюкзаки, запасы еды, воды - ничего не забыла. До Цхинвала - часов пять на маршрутном автобусе, а то и больше. Зависит от загруженности дороги, и какая она сегодня - кто знает. Ничего, будет время полюбоваться кавказскими пейзажами, пофотографировать и поболтать с попутчиками.

"Угощайтесь!" - пытаюсь разговорить соседей, заманивая их бутербродами. Они клюют моментально, достают домашнее осетинское вино, и сразу начинаются истории, байки и приколы. Пьем из одного горлышка, едим из общего котла, точнее, с общей газетки, не брезгая, будто старые друзья. Так часто бывает в поездках.

Живописный серпантин змеится по узкому ущелью вдоль горной речки. Суровые голые заснеженные вершины чередуются с пышными зелеными отрогами. От такой красоты дух захватывает. Хочется высунуться по пояс из окна, чтобы разглядеть высоко-высоко полоску голубого неба, но это рискованно. Без головы можно остаться. Выезжая на встречную полосу, наш водитель лихо, в каких-то сантиметрах, обгоняет грузовик за грузовиком. Узнаваемые сине-оранжевые полоски МЧС по бортам - в Цхинвал едет гуманитарная помощь. Также отчаянно наш автобус втискивается обратно на свою полосу, каждый раз за миг избегая лобового столкновения со встречными военными машинами.

Начинаю понимать - не в веселый поход мы собрались, и как-то уже не до баек и не до вина. Все притихли и приникли к окнам, но смотрим уже не на прелести окружающей природы. Медленно ползущие навстречу военные колонны вместе с огромным количеством пыли поднимают и напряжение. Война, людское горе уже витают в воздухе, и на сердце постепенно становится тяжело.

Подъезжаем к Рокскому туннелю. "Тут не снимать!" - строго приказывает командир блокпоста, как только я выхожу из автобуса. Сколько нам здесь стоять и ждать, неизвестно. Пропускаем военные колонны с юга. Походить, размяться можно, но устрашающие черно-белые полосатые противотанковые ежи, спущенный шлагбаум и зенитки отбивают всякое желание прогуляться.

Словно зритель, жаждущий начала спектакля, радуется любому шороху занавеса, я в трепетном ожидании не могу отвести глаз от черного отверстия туннеля. Представление начинается неожиданно, даже со спецэффектом. Непонятно откуда взявшийся густой сизый дым наполняет туннель и окутывает первые ряды. Раздается вступительное крещендо грохота и гула, предшествующее выходу главного героя. И вот обернутый брезентом огромный ствол рассекает неестественный туман. За ним еще один, пять, десять, двадцать, тридцать, сбиваюсь со счета. Танки дробят своими гусеницами асфальт и проезжают мимо. Оглохшая от шума, онемевшая от мощного непривычного зрелища и от едкого дыма, хочу поделиться эмоциями с попутчиками, но в горле пересохло. Влезаю обратно в автобус, и мы ныряем в туннель. Спектакль окончен без аплодисментов, хотя есть чему радоваться. Война закончена, и вместе с техникой домой возвращаются солдаты, живые.

Колонны военных машин занимают встречную полосу трассы почти до самого Цхинвала. На обочине стоит длинный ряд бэтээров. "А вы откуда? Как зовут? А фото на память?!" - кричат нам солдаты. Они, почти все безусые юнцы, сидят на броне и в ожидании приказов расслабляются кто как: играют в нарды, спят лежа на боку, загорают. Многие просто сидят и, будто оголодавшие от общения с мирной жизнью, проникают взглядами в каждую проезжающую мимо машину. В долинах все чаще встречаются военные лагеря. Там своя жизнь. Молодые бойцы бродят между палатками с обнаженными подтянутыми торсами - зависть любого штатского возьмет.

Наш автобус медленно проезжает опустевшие поселки. Один, второй, третий... Кроме единственной сгорбленной старушки среди обгоревших стен без крыш - никого и ничего. Первое, что пришло в голову, - странно, столько всего недостроено, но вдруг я все понимаю и корю себя за наивность: Господи, война все стерла! Горизонт чист, пуст, на нем не видно привычных геометрических контуров городского пейзажа. Все настолько плоско, что даже теням неоткуда взяться. "А я что тебе говорила? Basta с войной! Немедленно возвращайся домой", - слышится строгий бабушкин голос.

Я застала тяжелораненый Цхинвал в самом начале его выздоровления. Город еще страдает, но на каждом шагу ощущаешь, что он вновь стремится к жизни.

Те, кто вышел из подвалов, назло смерти вцепились в жизнь двумя руками и явно не собираются ослаблять хватку. Смотрю вокруг - на первый взгляд, кажется, магазины не работают. Но вот из-за разбитых стекол витрины доносится оживленная женская осетинская речь. "Садитесь тут, с нами, - легко переходя на русский, приглашает меня хозяйка Зоя. - Чайку бы предложила, но сами видите - магазин совершенно пуст". "Все продано?" - спрашиваю. "Нет, все раздала. В городе есть было нечего". Как дальше жить, что делать и на какие средства все восстанавливать, она в самом деле не знает. "А дома сидеть что толку. Что-нибудь придумаю, жить-то надо". Слова Зои кивком одобряет молчаливая подружка. Прощаюсь, а они продолжают что-то громко обсуждать на родном языке.

Чуть дальше по улице открылась парикмахерская. "Я даже убраться не успела, а народ уже домой звонит, - сетует Элина, - сегодня мужчина подстричь умолял, настырный такой, не представляете, но ведь и ножниц не осталось! А вот первый маникюр я все-таки уже сделала", - хвастается мастер, продолжая подметать осколки стекла и бетонную крошку.

Примыкающий магазинчик "Все для дома" хоть и цел, но еще закрыт. Даже набор белой посуды с позолоченной сверкающей каемкой по-прежнему украшает пыльную витрину. "Что-то желаете?" - машет рукой из припаркованной поблизости машины молодой парень. Хозяина посудной лавки зовут Таймураз. Дом у него сгорел, с семьей он пока живет у соседей. "Я рад бы и открыть магазин, но кому сейчас нужны посуда и чайные сервизы? Но надумаете - я тут!" - смеется он, залезая обратно в машину. По-моему, Таймураз ошибается, долго без дела он не останется. И к нему скоро потянутся женщины, те, что после маникюра.

Я уже долго брожу по жаре, очень хочется пить. В уцелевшем уличном ларьке есть соки, водка, пиво, но вот воды нет. Собираюсь уходить, но продавщица зовет обратно. "Возьми", - и протягивает полную чашку воды. Я достаю кошелек, но тут же ловлю ее укоризненный взгляд. Неожиданный маленький знак внимания заряжает, усталость растворяется, и я продолжаю свою прогулку.

Пробуждение жизни заметно в каждом дворе. Людям негде прятаться и нечего прятать, и дворы стали общими очагами, где каждый знает, что не пропадет. Для любого найдутся глоток воды, кусок хлеба и слова утешения. Приятный запах костра заманивает меня в ближайший дворик, где несколько женщин кашеварят у дымящейся буржуйки. Фатима, старшая среди них, подтанцовывая, берет меня за руку и сажает рядом с собой. "Электричества еще нет в доме, когда газ дадут, неизвестно, а еда - собираем, что у кого осталось из продуктов, и по очереди готовим на весь двор". Женщины сразу предлагают дожидаться обеда и в любом случае "без одного бокала домашнего вина никто тебя не отпустит, даже не надейся". Наливают. "За мир пьют до дна", - шутливо возмущается Фатима, когда видит, что у меня у одной бокал остался почти полным. Все мои отговорки типа: "Но я не могу столько, но у нас в Италии..." кажутся малоубедительными и даже неуважительными. Пришлось допивать, хотя кружка, а никакой не бокал, в тот момент показалась мне бездонной.

Вдруг во двор прибегает девушка и громко всех зовет. Из каши русских и осетинских слов я успею разобрать лишь "давайте быстро!". Мгновенно двор пустеет, и только Фатима остается караулить обед. "Хлеб раздают бесплатно, - объясняет она. - Вчера машина подъехала чуть раньше, не всем досталось". Бегу за всеми. Недалеко стоит "газель", и десятки галдящих женщин и мужчин один за другим протягивают руки к заднему борту грузовичка. Оттуда трое парней без передышки дают каждому по две буханки. Кто-то ругается на своем языке, догадываюсь, что за место в очереди, но толпа рассасывается очень быстро. Все, кажется, довольны, и наконец ребятам удается присесть на пустые ящики, вытереть пот и перекурить. "И так - с утра до вечера, каждый день", - сразу узнавая во мне иностранку, обращается ко мне один из них. Он явно гордится проделанной работой: "Всего шесть машин осталось в пекарне. Остальные взорвали. И мы успеваем развозить по 20 000 булок в день по всему городу. Не слабо, как считаете?" Хотела бы дослушать подробности о том, как даже в разгар боев пекарня работала без сбоев и снабжала город хлебом. Но мои женщины, нагруженные буханками, потащили меня обратно к столу. И только краем глаза успеваю взглянуть на бурлящую жизнь у ближайшего перекрестка. Там на каждом его углу что-то происходит: слева с водовозки разливают питьевую воду, справа выстроены в длинный ряд газовые баллоны, вместе с хозяевами ждут своей очереди на заправку у передвижной станции. Напротив стоит незнакомый мне по форме прицеп. Похоже, это полевая кухня. Через улицу оттуда тянется характерный запах макарон с тушенкой.

Пока нас не было, Фатима успела наполнить бокалы, то есть кружки, доверху и уже готова поднять новый тост: "А теперь выпьем за детей". Ясно, что не пить до дна за детей - это просто дикость, как и "за Бога", третий тост - в чистом виде грех. Вино, конечно, отменное и компания еще лучше, но тут я понимаю, что еще раз "до дна!" - и лягу спать здесь же в тенечке под диким виноградом. Пришлось вежливо ретироваться.

Однако погулять получилось недолго. В переулке сразу за углом на тротуаре вдоль домов сидят женщины за длинным столом. Их очень много. Мужчины, которых еще больше, сидят отдельно за выгоревшим голым фасадом двухэтажного здания. Все улыбаются, пьют, едят, разговаривают. Никто не плачет, не грустит, но и не веселится. Спокойствие и неторопливость в их речи и движениях внушают уважение.

Стараюсь пройти мимо тихо и незаметно, но одна из женщин встает, берет за руку и шепчет мне на ухо: "Нашего покойного Эльбруса поминаем". Она без лишних слов провожает меня до дальнего края стола, находит свободное место, дает чистую тарелку и стопку. Улавливая мое смятение - откажусь и уйду, значит, обижу, останусь - мешать буду своим присутствием - она сразу меня успокаивает: "У нас так принято". Стопка наполнена, в тарелке сочные куски баранины и фасоль. "Мы едим руками, ничего?" - добавляет одна. Ничего. Выпить до дна за покойного - это долг. Вторую стопку можно уже по глотку, но нужно обязательно плеснуть водкой на хлеб и на еду - это усопшему.

"Всю жизнь тут прожил, - рассказывает мне об Эльбрусе соседка по столу, - он был в своей комнате, танк остановился, повернул ствол и, смотрите, половины дома как не бывало. А знаете, почему? Вся эта злость против Москвы". Оказывается, дом стоит на бывшей улице Тбилисской. Ее переименовали в Лужкова.

Внезапно нашу беседу прерывают автоматные очереди. Все сразу замолчали, напряглись, но не испугались. Из дома покойного Эльбруса выбежал молодой парень: "Кажется, Россия признала нашу независимость!" Женщины, мужчины на секунду все замерли. По всем столам прокатилось "не верится", и зазвучал звон бокалов. Вдова Эльбруса громко разрыдалась: "Как он бы порадовался".

После положенной стопки "за независимость" ползу как можно быстрее к главной площади города. С сумасшедшей скоростью отовсюду мчатся машины. Держа руль одной рукой и паля в небо из автоматов другой, водители выводят смелые пируэты. Машины не жаль, они и так похожи на решето. Еле держась на ногах от количества выпитого, я окончательно пьянею, когда попадаю в водоворот реющих флагов и летящих со всех сторон гильз. В центре площади выстраивается очередь к... пулеметчику. Все хотят пострелять: взрослые мужики, юные девушки, пацаны - все, оказывается, с легкостью умеют обращаться с боевым оружием.

Как ко всему этому относиться - не могу определиться. Радуюсь, конечно, за народную победу, но все же стою, окаменевшая, в уголке с непонятной тяжестью на душе, терзаюсь. Смогу ли я по-настоящему понять и разделить буйный всплеск счастья этих людей? Боюсь, к сожалению, нет. За всю свою жизнь подобную всенародную эйфорию видела всего два раза - в 1982 и в 2006 годах у себя на родине. Только тогда Италия праздновала не внезапный ключевой поворот в своей истории, а всего-навсего победы на чемпионатах мира по футболу. И итальянцы не переводили на радостях боеприпасы, а баловались петардами.

"Да, повезло же тебе, Стефания", - смотрю сама на себя со стороны. Безусловно, но вопрос, к чему это везение привело. Мы, современные европейцы, ставшие заложниками порядка и стабильности, оказались в капкане благополучия. Мы в большинстве своем становимся похожи на холеных лошадей, чьи большие красивые глаза прикрыты изящными дорогими шорами. Мы постепенно отвыкаем смотреть по сторонам и тем более оглядываться.

Поэтому меня не удивил холодок легкого презрения, невольно проскальзывавший во взглядах хозяев вечернего пиршества, устроенного в честь признания независимости во дворе моего цхинвальского убежища. Меня приютила местная молодая пара - Ирма и Эдик. Вместе с их пятилетним Вадиком мы спустились к праздничному столу. Тонны шашлыка - теленка забили по такому случаю, музыка, пляски, сумасшедшие гонки на машинах, невзирая на комендантский час, реки вина и водки - и все это под небом, подсвеченным параболами трассеров.

На банкете я как принцесса. Все обо мне заботятся, ухаживают, переживают, чтобы у меня всего хватало: и рюмка всегда полная была, и тарелка. Рядом сидит Костя, лысый, простодушный на вид осетин лет 35. Он все время тонко уместно шутит и смеется. А за него то и дело поднимают тосты. "Знала бы ты, сколько народу он с того света вытащил в больничном подвале", - нашептывает мне другой сосед. Хирург Костя искренне смущается и произносит длинный красивый кавказский тост. Записать его не успела, а повторить такое, думаю, не сможет ни один русский, ни тем более гражданин ЕС, но общий смысл - за меня и всех итальянских красавиц в моем лице.

Но после тоста Костя отводит меня в сторону и, нежно обнимая за плечи, излагает пьяную правду: "Жалко только, Стефи, что все равно ты, как и все ваши, ничего из всего этого не поймешь. И знаешь, почему?" "Не знаю", - качаю головой. "Только ты на меня не обижайся. Потому что за свою и чужую свободу ни один европейский хомячок не пролил столько крови, сколько русский медведь". Он, наверное, прав.

Самый, пожалуй, длинный и насыщенный день моей жизни подходит к концу. К трем утра также все вместе поднимаемся в квартиру. Все жутко уставшие. Я весь день боролась с эмоциями, а Ирма и Эдик - за выживание. Несмотря на полное отсутствие воды во всем доме, Ирма настаивает, чтобы я приняла горячую ванну. Она умудряется найти воду, разогреть ее, да еще выдает чистые полотенца, а после приглашает на чаепитие к соседке. "У Салимы сегодня день рождения. Она моя лучшая подруга".

В это время Эдик укладывает сына спать и сам за секунду, как ребенок, выключается на незастеленном диване. Знать бы, какие сказки любят дети, пережившие войну.

День закончился, то есть утро началось горячим чайком с тортом и неизбежной стопкой домашней чачи. "Давай, давай, за здоровье соседки Салимы, пьют только до дна!"

Стефания Дзани - итальянка. Ее родной дом в Милане, но живет она в России, потому что ей так нравится. Она хорошо владеет русским, ее дипломная работа была посвящена Евангелию от Матфея на старославянском языке. Большую часть своей нынешней жизни она проводит в экспедициях. Она влюблена в нашу Чукотку, как некоторые россияне влюблены в Венецию. Материал, который вы читаете, - результат уже третьей командировки Стефании Дзани в качестве корреспондента "Российской газеты". Нам очень интересен ее пристальный европейский взгляд на российские и не только российские проблемы.