Поделиться
Музейщики со Смоленской набережной привезли в столицу бельгийца Вима Дельвуа.
В одной ипостаси художник (его картины - это разномастные татуировки на животных и людях), в другой - скульптор (его пластика - искусно вырезанные из металла модели грузовиков и бетономешалок), на нынешней персональной выставке Дельвуа предстанет перед зрителями еще и как архитектор. Центральная работа экспозиции - пятиметровая готическая башня из нержавеющей стали.
Художник, живой классик современного перформанса, а еще скандалист, а еще провокатор, начитавшись Рабле и досконально изучив мировоззрение Энди Уорхола, Дельвуа доходит до вершин эпатажного самовыражения уровня Олега Кулика и француза Марселя Дюшана, чтобы, недолго думая, двинуться дальше - к разгадке самого смыслообразования искусства нового времени.
Дельвуа уже приезжал в Москву - в последний раз на "Арт-Манеж" восемь лет назад. Тогда его выставка больше походила на скотный двор: по павильону бегали свиньи, на филейных частях которых красовались сочные футуристические татуировки; характерный визг парнокопытных изрядно сдабривал и без того экстравагантный вернисаж. И Дельвуа запомнился. Он въехал в память, как, бывает, надолго оставляет след любая неожиданная, бьющая наповал выходка. И тогда это была только рекогносцировка местности. Художник лишь прощупывал половицы сцены, с которой вскоре ему придется читать свой куда более содержательный и важный монолог.
Да, те самые свинюшки приехали на нынешнюю выставку уже в виде декоративных шкур. Да, Дельвуа переключился теперь на людей. Он - разменная валюта абсурда в художественных пертурбациях нулевых. Грубая и одномерная физиология человека в раблезианском ключе захватывает его не меньше, чем татуаж (а здесь в ход идут и гладильные доски). Как художник он пробует все подряд; выходит много, по-разному, страшно, первобытно, вызывающе, отталкивающе, и все это без мало-мальского остова творческого метода - в единой куче; фактически Дельвуа - художник без свойств. Но все же в лоне его экспериментов заложена очень четкая идея. Искусство, как инъекция, должно проникнуть внутрь незаметно в ходе самой обыкновенной, казалось бы, рядовой ситуации. Как инфекция, оно должно совершить свои внутренние перестроения тайком. И уже как эпидемия заявить о себе в прочно вытравленном виде.
Дельвуа очень любит современные технологии: его башня в готическом стиле создана в компьютерной программе и вырезана лазером - крепко, до миллиметра точно, без каких-либо сомнений, что может привнести ручная работа.
На родине Вима Дельвуа потому и называют "художником-инфекционистом": он неустанно пытается разобраться в механизмах, которые делают обычный бытовой объект иконой, маленькую заусеницу идеи - зияющей раной модной тенденции, объектом помешательства и всеобщей истерии.
Энди Уорхол говорил в свое время, что когда-нибудь любой сможет стать знаменитым хоть на 15 минут. И, по мнению Дельвуа, тут дело даже не в том, что это будет легко, а в том, что незаметно. 15 минут славы каждого из нас будут скроены по собственным неповторимо индивидуальным лекалам; маленький мир произведения - холста ли, скульптуры, бетономешалки или гладильной доски - вместит в себя все от нас, и ничего лишнего. И это - с одной стороны. С другой - предметом культа и становится как раз "лишнее". Произведение искусства - и сам Дельвуа этим постоянно пользуется - принципиально не может быть понято и исчерпано до конца: без разночтения, без тайны, без читательского и зрительского сотворчества оно задыхается.
Вим Дельвуа увидел одну из ключевых проблем современности - историческую: человек все время ждет перманентной смены ценностей, нуждается в ней; мир без динамики жизненных ориентиров в следующую секунду для него уже реликт - какие уж тут свойства человеческие, когда для раскрытия им необходимо хоть немного времени.
Этот недуг Дельвуа пытается лечить самым действенным способом - индивидуальной призмой, которая своей субъективностью должна моментально побудить к собственным открытиям. И язык, на котором бельгиец пытается установить контакт со зрителем, он в полной мере соответствует ситуации. Об этом думал еще и строитель всех людей без свойств писатель Роберт Музиль: "К вопросу о кризисе романа. Говорят, мы должны рассказывать так, как больной в беседе с врачом (тогда успех нам обеспечен). А почему не так, как врачи в беседе друг с другом или по крайней мере как врач, просвещающий больного? Должны вот так, а не так и не так. Почему, собственно?"
Привитую после выставки руку сутки не мочить.