Поделиться
Мог ли я подозревать, что на востоке Парижа, скученном и забетонированном, может существовать такой необычный, оставшийся с прежних времен тихий уголок, где разместилась мастерская художника Бориса Заборова? Узенькая улочка, такая, что не разъехаться двум велосипедистам, заканчивается калиткой, за ней сад и небольшой, чудом сохранившийся двухэтажный дом под номером "13".
Борис Заборов: Когда я попал сюда много лет назад, здесь царила разруха, а двухэтажное здание было просто замуровано, "без окон, без дверей". Меня это не смутило. "Чертова дюжина" для меня счастливое число: именно столько работ было выставлено на моей первой персональной выставке в Париже. В день вернисажа все работы "ушли".
Российская газета: У вас были выставки в музеях Парижа, Нью-Йорка, Токио, Амстердама, в Италии, в Третьяковской галерее, в Русском музее. В этом году ваша работа "Художник и его модель" приобретена всемирно известной галереей Уффици. Как это произошло?
Заборов: Выставка "Автопортрет ХХ века", в которой я участвовал, в течение нескольких месяцев проходила в парижском музее Люксембургского дворца. Затем переместилась во Флоренцию в Уффици. Когда я приехал на вернисаж, то услышал, что моей работой заинтересовались и спросили, как бы я отнесся, если бы получил "предложение". Через два года мне сообщили решение. Совет музея проголосовал, и, как отметил директор музея в момент торжественной передачи картины, все 17 членов совета, а это редкий случай, были "за".
РГ: Но ведь в Уффици, который славен шедеврами Джотто, Микеланджело, Леонардо, Боттичелли, современные художники не представлены?
Заборов: В Уффици есть уникальная коллекция автопортретов, размещенная в так называемом коридоре Вазари. Эта коллекция насчитывает около тысячи работ. Среди них кроме Шагала есть еще наши соотечественники - Кипренский, Брюллов, Кустодиев.
РГ: Вы живете в Париже уже 27 лет. Что в свое время вас, человека в зрелом 45-летнем возрасте, заставило уехать из Минска?
Заборов: Что подтолкнуло? Неудовлетворенность тем, что делал до этого. Более того, не было перспективы что-либо изменить. В минских издательствах я имел привилегию выбирать из перспективного плана ту литературу, которую я хотел. Пушкин, Шекспир... В этом и заключалась главная опасность. Книга за книгой - и что затем? У меня были иные амбиции.
РГ: Не секрет, что для большинства эмигрантов первые дни, недели, месяцы на новом месте - самые тяжелые. Все иное - люди, язык, воздух. Как вам вспоминается то время?
Заборов: К счастью, оно было недолгим, но мне хотелось бы его забыть навсегда. Потому что мысли появлялись чрезвычайно опасные. Все, что я видел вокруг себя, что происходило в жизни парижских галерей, музеев, меня убеждало в том, что я - чужой на этой территории. Я содрогался от мысли, что придется вписываться в истеблишмент современного искусства на уровне ремесла, которым, к счастью, я обладаю. Ибо за плечами была школа, которую уже тяжело получить в Европе: ленинградская Академия художеств, московский Суриковский институт.
РГ: Вспоминается ваша персональная выставка в музее "Пале де Токио" в 1990 году. Тогда газета "Ле Монд" писала, что Заборов "родился как художник в год приезда в Париж".
Заборов: Я приехал с намерением начать с чистого листа. Олег Целков, который сюда перебрался на два года раньше, помог мне снять квартиру. На мебель денег не оставалось, и по вечерам мы с женой собирали кое-что на улицах. Как-то, расставляя книги на полках, подобранных во время ночных прогулок, я обнаружил папку со старыми фотографиями. И вот тут-то произошло "короткое замыкание". Я сразу начал писать. Текстура старых фотографий меня всегда гипнотизировала и волновала. Я ходил по блошиным рынкам в течение многих лет, покупал старые семейные альбомы. Сейчас - это большая коллекция. Фотография для меня не является абсолютным документом, который я хотел бы воспроизвести на картине. Она - лишь замечательный повод для импровизации.
РГ: Что вы, выпускник Репинского и Суриковского институтов, думаете по поводу утраты навыков рисования и живописания у нынешних художников?
Заборов: Недавно я держал в руках учебную программу Парижской высшей школы изящных искусств. Что я увидел? Рисунок, фундаментальная дисциплина, преподается 4 часа в неделю и только два семестра из десяти, то есть по сути дела факультативно. Таких дисциплин, как живопись и скульптура, в программе нет. Зато студенты имеют возможность вести в ателье сколько угодно времени беседы с апологетами "современного искусства". Как могут сориентировать эти люди студентов, если многие из них никогда в руках карандаша и кисти не держали?
РГ: Вы не из тех художников, которые в своем творчестве ограничиваются рамками холста. Костюмы для театра - "Комеди Франсез" (к "Маскараду", "Месяцу в деревне"), сценография к мольеровскому "Амфитриону" Анатолия Васильева. Недавно участвовали в постановке "451 градус по Фаренгейту" Бредбери в московском театре Et Cetera.
Заборов: Никогда не понимал моих собратьев, которые, начав вбивать гвоздь в одну точку, вбивают его до гробовой доски. Мне всегда хотелось пройти все возможные пути, связанные, конечно, с моим ремеслом. Передо мной была эпоха Возрождения, а в ХХ веке - Пикассо. Я занимался всем, что мне было доступно технически. Книжной и станковой прикладной графикой, гравюрой, скульптурой, театром и кино. Что касается "451 градуса по Фаренгейту", то здесь меня заинтересовала тема вытеснения книги из жизни как объекта культуры, а это и есть сюжет пьесы.
РГ: Сейчас вы снимаете фильм и привлекли к сотрудничеству актрису Шарлотту Рэмплинг. О чем он?
Заборов: Это скорее антикино. Фильм называется "Сонет". Он построен по схеме классического шекспировского сонета, то есть состоит из трех строф - визуальных, естественно, и эпилога. Его три части - "Весна", "Лето", "Осень". В каждой из них снимаются разные актрисы. В фильме нет литературного сюжета. В нем нет текста, тем более диалога, кроме голоса Шарлотты Рэмплинг, читающей 24-й сонет Шекспира по-английски, и мужского, ирреально звучащего, вторящего женскому словно эхо или молитва. Совершенно случайно в тот момент, когда мне надо было записать Рэмплинг, в студии появился мой друг актер Леонид Ярмольник. Я его также записал: он читает сонет по-русски. В фильме есть цвет, фактура, музыка, возникающие из небытия картины. Свободная метафора, позволяющая каждому видеть то, что он хочет и может увидеть.