Поделиться
Создание письменности как таковой - это, несомненно, одна из пиковых, если не самая пиковая, не самая вершинная из революционных стадий, через которые прошло человечество. И в данном контексте письмо как процесс, овладение этим процессом имеют едва ли не еще более грандиозное значение, чем создание письменности самой по себе.
Признаюсь, мне очень трудно считать пусть и поднявшуюся с четверенек и даже взявшую в руки дубину обезьяну - человеком. А вот в обезьянке с гусиным пером в правой или левой руке, выводящей нечто загадочное на дереве или на песке, я без колебаний признаю сестру по разуму.
Нашего величайшего русского поэта Александра Пушкина за глаза называли "мартышкой". Но ему и в голову не приходило вызывать кого-либо за это на дуэль: стрелялся он, как известно, совсем по другой причине.
Боюсь обобщений, но вот вам одно наблюдение из моего сугубо личного опыта. С юности я много лет работал в самых разных газетах. Через мои руки прошли сотни графоманов. И уверяю вас, что среди этих чудаковатых и даже нередко нелепых людей не было ни одного подлеца. Очень хотелось бы, чтобы так же дело обстояло и с профессионалами. Но тут не мне судить: их на своем пути я встречал куда меньше - раз-два и обчелся. Не зря Борис Пастернак, который всего-то единственный раз в своей жизни выступал на международном писательском симпозиуме в Париже и кого выступления как программного, затаив дыхание, ждал весь парижский конгресс, - ограничился тогда, в тридцатых, буквально одной фразой: "Дорогие писатели! Прошу вас, не объединяйтесь ни в какие союзы. Писательство - дело индивидуальное". Вот собственно всё, что сказал с высокой трибуны Борис Пастернак и тотчас отправился на свидание с Мариной Цветаевой - более индивидуального занятия природа, как вы знаете, еще не придумала.
Как бы там ни было, человек с камнем или с дубиной - это всего лишь прототип человека.
Homo sapiens - это все-таки человек с пером или с кисточкой.
Современные исследования показывают, что есть триединая связь между мозгом человека, его рукой и, в частности, пальцами, которые не зря называют антеннами души, и человеческой речью. Удивительно, но природа, похоже, действительно связала в человеке своим тончайшим узором, казалось бы, вещи "несовместные": самое, что ни на есть грубое, материальное, физическое - руки, химическое- мозг, и просто метафизическое - речь. Причем выясняется, что если первый импульс к письму, к навыку письма дает мозг, то потом само письмо как процесс, сами тонкие движения человеческой руки едва ли не адекватным образом возвращают мозгу этот импульс, обогащая и развивая его.
Миллионы людей в жизни не делали и не делают пальцами никакой другой более тонкой работы, чем написание пускай самого элементарного текста.
Я не говорю о создателях знаменитых восточных иероглифов. Но даже самого обычного европейского человека письмо делает художником. А значит - творцом. А значит - почти что богочеловеком.
То есть, убежден, это сатана временно берет верх даже не над человеком, а над самим Богом, когда пишущий, грамотный человек все-таки оказывается подлецом.
Мы переживаем сейчас некую временную заморочку, которую можно назвать и кризисом письма. И как процесса, и как послания, месаджа, о чем я скажу чуть позже. С одной стороны, в мире прибывает угрожающая волна неграмотности, за которой, уверяю вас, следом идут не только тьма, мракобесие, но и сама война. Вспышки насилия, наблюдающиеся сейчас в мире, строго, как в кардиограмме, соответствуют провалам грамотности и письма.
Увы, только идеалисты считали, что человечество развивается по восходящей. Моя ссыльная родная бабка, как выясняется теперь, знала четыре языка. Моя же незабвенная, рано умершая и тоже ссыльная мама едва умела расписываться в ведомости на зарплату. Зарплаты не было, но ведомость, как это и бывает чаще всего на свете, велась весьма прилежно. И этот порок - безграмотности - вовсе не был материной виной: в него ее ввергли социальные катаклизмы, которые были, конечно же, ей неподвластны.
Сегодня самые продвинутые из нас пишут компьютерной шарманкою, которая, разумеется, вовсе не требует музыкальности пальцев. А самые задвинутые - не пишут вообще.
Забвение письма расширяет пропасть между отдельными людьми и социальными группами и ведет к забвению вообще. А возникновение письма, как и письменности вообще, по своему значению сопоставимо только с возникновением человеческой речи как таковой.
Ни письмо, ни книга не требуют в общении с ними ни особых приспособлений, ни источников питания - кроме воображения, которое сами же и развивают. Думаю, даже из Ирака солдаты шлют домой все-таки не электронные, а самые обычные письма и скучают больше всего тоже по ним, обыкновенным и даже старозаветным. Я сам служил в армии и знаю, что письмо- самая выразительная метафора дома и родины. На серьезной войне вряд ли у солдата всегда под рукой компьютер или телефон. А вот с пером и бумагой куда проще.
Ни один современный носитель, за исключением бумаги, не проживет больше 50 лет. После человечества, увы, останутся не электронные файлы, а все те же шумерские или древнеегипетские письмена и рисунки, выбитые на скалах или на надгробьях. А на них - самые простые слова, написанные, как мне кажется, чаще всего самыми простыми, неискушенными людьми.
Великая божья справедливость: простое, как выкликают перед смертью "мама!" - слово обыкновенного человека живет дольше, чем изыски профессионалов.
Мне доводилось разбирать останки солдат Второй мировой войны при их перезахоронениях. И знаете, лучше всего даже в истлевших гимнастерках, не говоря уже о посмертных персональных гильзах, сохраняются солдатские письма, написанные самым обычным, даже не "химическим", карандашом. Особенно - неотправленные. От них действительно веет не только печалью, но и вечностью.
Я знаю писателей, которые исправно "стучат" на машинках. Наверное, есть и такие, что "строчат" на компьютере. Из таковых пока знаю только журналистов - они есть, уже появились и в моем собственном доме: так что и тут я, пишущий от руки, уже в меньшинстве и уже почти что в осаде прогресса.
Но я люблю сам почерк, это второе "я" своих друзей, хотя писем, к глубочайшему сожалению, не получал уже давным-давно.
Мы почти что перестали писать. Но при этом умудряемся совершать еще более тяжкий грех: мы перестали писать письма. Эсэмэски, которые я изредка получаю от своих нечаянных юных подруг, еще короче, чем телефонные звонки, и чаще всего напоминают, пусть и скромные, но долговые запросы.
Меняется, выпрямляется и просто беднеет внутренний мир человека и человечества в целом оттого, что он забывает перо и бумагу. Забыв письмо, мы забудем и чтение. Будем думать, вперясь в телевизор. Не мозгами, а всего лишь глазами - это ведь несоизмеримо легче.
Мне кажется, даже отношение к женщине теряет сейчас свою загадку и очарование. Становится более примитивным. И женщины - наверное, от этого- тоже становятся примитивнее. От того, что мы перестали писать им письма.
От Евдокии Лопухиной, отвергнутой жены Петра I, сохранилось несколько писем, написанных ею, когда она уже была в опале, под арестом, ее любовнику, майору Преображенского полка Глебову. Господи, какие нежные, выстраданные и неприхотливые слова выписаны в них! Майора на глазах Лопухиной пытали потом на дыбе, сажали на кол, но он, истекающий кровью и даже впавший в беспамятство, так и не выдал свою возлюбленную - еще и потому, думаю, что знал наизусть эти потрясающие письма.
Так что письмо как таковое способно возвысить не только женщину, но даже и нас, неисправимых и невозвышаемых циников - мужчин.
Мировая сеть роится сейчас письмами и признаниями разного рода. Наверное, за этой связью будущее. Наверное, я ретроград, потому что трудно поддаюсь перековке и перестройке. Но, на мой субъективный взгляд, этот способ общения чрезмерно тотален и публичен. Между ним и письмом как таковым такая же разница, как между связью и любовью.
"Тишины хочу, тишины!" - восклицал когда-то большой русский поэт. Я недавно узнал, что даже огурцы растут исключительно ночью. То есть не на публике, не мозоля кому-то глаза. Интимности, одиночества - лучше всего вдвоем - вот чего недостает, на мой взгляд, человеку двадцать первого века.
Без письма, которое переживает сейчас явный кризис и как процесс, и как предмет, мы, может быть, и не перестанем быть людьми, но мы перестанем быть запечатанным, а не лапидарным посланием друг другу.
С человека срывают покров тайны, в том числе и как бы во имя государственных, антитеррористических и прочих интересов. И он вновь становится обезьяной, выставленной с голой задницей на всеобщее обозрение в железной или в золотой - это уж кому как повезет - клетке.
И в заключение. У писателя, на мой взгляд, есть в жизни одна задача и одна сверхзадача. Задача - в меру сил и отпущенного Богом таланта сохранять, а если уж достанет дара и дерзости, то и развивать родной язык. А сверхзадача - намывать в человеке человеческое. И в первую очередь - достоинство. Язык, на котором писал историк и писатель, племянник Аристотеля и сподвижник Александра Македонского Каллисфен, практически умер. То есть с задачей Каллисфен не справился. Но когда он в известном историческом эпизоде отказался подползать к Великому Завоевателю на четвереньках согласно установленному тем новому ритуалу приветствия, то этот ритуал был отменен сразу и бесповоротно. И, по-моему, больше уже никогда, во всяком случае в его прямолинейном виде, нигде не практиковался. Позже Каллисфен, как известно, поплатился за это жизнью. Но свою писательскую сверхзадачу, в отличие от задачи, он выполнил раз и навсегда.
На многих языках мира слово "писатель" фактически означает: "начертатель букв". А это - почти что мастер иероглифа.
Дай бог каждому из нас оставить в этом меняющемся мире свой иероглиф. Не страшно, если он не будет понят сегодня. Завтра, надеюсь, несмотря на все пророчества, тоже наступит.