Поделиться
Обе премьеры по-своему знаковые: они празднуют торжество режиссерского театра на оперной сцене и даже его независимость от музыкального качества спектаклей. В "Годунове", увы, вокальный уровень свел на нет блестящую, во всех деталях продуманную работу Сокурова - наслаждение смотреть, но невозможно слушать. В "Онегине" результат убедительней, хотя и этот спектакль опасно противоречив.
Обновленного "Онегина" недавно давали и в Большом. О результате полнее и лучше других высказалась великая Галина Вишневская, зарекшаяся ходить в театр, где подобное возможно. Театр на Дмитровке дольше своих коллег был верен традиции: три четверти века сохранял в репертуаре спектакль, поставленный в 20-е годы Станиславским. Новая премьера неизбежно должна была отдать прощальный долг классической версии с ее знаменитыми барскими колоннами и мхатовской достоверностью. Это и произошло: сначала в оформлении Давида Боровского, выстроившего на сцене колонны, но уже по диагонали, а затем в мизансценировании Александра Тителя: вся первая картина идет в подчеркнуто фронтальных композициях. На этом сходство заканчивается: перед нами спектакль стилистически современный и потому лаконичный.
Разговор о нем надо начать с художника. Это последняя работа Давида Боровского, одного из величайших сценографов века, - поэтому вычерченный на сцене изумительно прозрачный графический рисунок рассматриваешь с особой грустью и нежностью: он хрупок, как человеческая жизнь. Здесь сама цветовая гамма музыкальна: мерцающие переливы различных оттенков белого, серебристого, пастельного. Единственное, что не мерцает и что безусловно: черное, знак омертвления любого чувства. Все напоминает гравюру или даже теневой театр с его тщательной проработкой силуэтных деталей: вот точеный рисунок выкатившей на сцену кареты - каждая спица, каждый завиток фонаря ведут свою мелодию. Сходство с теневым театром рождает ощущение призрачного мира, который безвозвратно ушел вместе с описанными Пушкиным страстями: вообразить трагические события, возникшие из самоедских соображений чести, сегодня уже невозможно.
Александр Титель ставит спектакль как дань памяти великого художника: сохранить волшебство изобразительного решения - ведущая задача. Он развивает намеченную Боровским игру: фигуры на сцене располагаются в графических композициях, которыми нельзя не залюбоваться. В эти композиции включены не по-оперному точеные силуэты Татьяны и Ольги, каждая складка их платьев, взмахи онегинского плаща, цилиндры и накидки, которые в сцене именин образуют подобие занавеса и будут использованы для создания интимных уголков, где только и может произойти роковое объяснение Ленского с Ольгой. Роскошь петербургского бала передана спустившимся с небес сиянием светотехнических конструкций, декорированных узорчатыми хрустальными фестонами. Музыкален сценический свет Дамира Исмагилова, одного из уникальных мастеров этого искусства. Во всем спектакле не найти округлой линии - все расчерчено по вертикали и горизонтали летящим штрихом: не народная драма и не, упаси бог, энциклопедия русской жизни, а "лирические сцены", импрессионизм чувств, сила которых проявится только в нелепой смерти Ленского, да и та немедленно отлетит в Лету.
Графичны костюмы Ольги Поликарповой: все свежо и невинно, как только что постиранные простыни (они тоже возникнут на сцене), все условно и, как на старой гравюре, обозначает "социальные срезы": вот пастельные и потому живые крестьянки, а вот меловые окаменевшие дамы света. Игра эта начинается сразу, когда вы входите в зал: на сцене, посреди колонн и гипсовых статуй резвятся пейзанки, подбрасывая в воздух осенний лист ("закидаем вишеньем, вишеньем, малиною"), и удивительные нежданности, которые приготовит этот вечер, начнутся еще до увертюры.
Изобразительно спектакль выверен, как швейцарский часовой механизм: любое отступление от графического силуэта нарушит его целостность. Но в этом достоинстве, как часто бывает, таятся уязвимости: у меня есть подозрение, что на роль Татьяны, к примеру, исполнительница выбиралась не только по качеству вокала, но и прежде всего по графической безупречности силуэта. И трудно представить, как впишется в этот отлаженный эстетический механизм певица других статей. А опера - дело коварное, здесь компромиссы неизбежны. Тем более что как раз исполнение партии Татьяны дебютанткой Натальей Петрожицкой заставляет, как говорится, желать: оно "правильное", но лишено индивидуальности, в нем мало внутренней силы, непосредственности и страсти. Личность, дерзнувшая бросить вызов и свету и самой себе, оказалась почти безликой. А ведь в силуэтном принципе оформления никакая индивидуализация не заложена, и возможность отличить Татьяну от Ольги целиком зависит от внутренней энергетики актрис.
Неожиданной получилась и пара Онегин - Ленский: их тоже можно перепутать, пока один не запоет "Скажи, которая Татьяна?". Онегин у Ильи Павлова с его гривой поэтически романтичен и являет собой как бы хиппи XIX века. Ленский же у Алексея Долгова - ему, как и положено, антипод: аккуратно стриженый и внешне прагматичный, как яппи. Делать предположения о скрытых подтекстах не рискну: возможно, другие исполнители предъявят другие смыслы. Но в спектакле все так прочно принайтовлено одно к другому, что каждая деталь, подобно иероглифу, взывает к расшифровке. Верность принципу изобразительных символов в какой-то момент оборачивается против их авторов: по инерции считываешь даже то, что считывания и не предполагает. Так в галерее современного искусства замрешь перед пожарным гидрантом, ища табличку со спасительным названием: а вдруг и это тоже экспонат?
Я страшусь, например, словесно формулировать идею, которая сама собой вытекает из контраста живых крестьянских картинок первого акта и замороженных поз "света" на балу у Греминых: "за кадром" гремит бравурный полонез, а дамы с господами навек застыли в летаргическом сне. Страшусь, потому что такое противопоставление было бы слишком прямолинейным для этой музыки, этого театра и этого режиссера.
Действие рождает противодействие. Как бы антитезой рациональности режиссерского решения стало решение дирижерское. Мне нравится манера Феликса Коробова понимать музыку как сугубо эмоциональное (и потому спонтанное) высказывание. Но здесь в своей свободе обращения с темпами он перешел грань, за которой дирижерская палочка становится менторской указкой: посмотрите, вот здесь Татьяна мечтательно задумалась (музыка тормозится, почти останавливается), а вот здесь ее обуяла девичья неуправляемая страсть (музыка, закусив удила, срывается в галоп). "Письмо Татьяны" распалось на цепь концертных представлений, единство музыкального высказывания разорвано на элементы - все наглядно, как на анатомическом муляже. Зато "смятение толпы" на балу у Лариных поется раза в полтора быстрее, чем обычно, и тогда ценишь россиниевскую вымуштрованность хора. Оркестр слишком часто солирует, забыв о вокальных возможностях певцов; еще не стали единством красивейшие ансамбли первой картины. Последовательная и, возможно, принципиальная усредненность, "внеличностность" исполнения главных партий уподобляет спектакль красивой озвученной гравюре - фон и сущность меняются местами, и кульминацией оказывается вставной номер с куплетами мсье Трике, который в исполнении ветерана театра Вячеслава Осипова срывает самые горячие, совершенно заслуженные аплодисменты.
И к Илье Павлову (Онегин), и к перспективному современному тенору Алексею Долгову (Ленский), и к Елене Максимовой (Ольга) трудно предъявить серьезные претензии: исполнительские прорывы, события и другие уникальности рождаются не по плану и даже не волевым усилием. В конце концов, гравюра такой жанр: здесь не может быть ярких рубенсовских мазков и даже тихих озарений Леонардо. Так что цельности замысла ни один из исполнителей не нарушает. Но очень хочется, придя домой, включить диск с Вишневской или Френи - не потому, что лучше поют, а просто за эти три часа душа затоскует по живой, не отрегулированной страсти.
Впрочем, спектакль Давида Боровского, Александра Тителя и Феликса Коробова задуман всерьез, надолго и на вырост - в нем есть куда развиваться. Однажды из талантливого чертежа вырастет обжитой дом, куда въедут сначала Ларины, а затем к ним, возможно, к ним присоединится даже очнувшийся от оцепенения Гремин.