Поделиться
Упаси боже от "новой драмы"
Алексей Девотченко| Честно говоря, меня смущают все эти конкурсы. В театре вообще не должно быть соревнований - это же не спорт. Вот в Авиньоне - настоящий театральный фестиваль. Весь город превращается в огромную театральную площадку. И везде в театрах, концертных залах, на улицах, в подвалах и на чердаках идут спектакли. И город этим живет. Окунуться в такую праздничную атмосферу - большое счастье. Сколько раз я был на нашей "Золотой маске" - скукотища смертная. Все это носит характер каких-то всесоюзных слетов. Так что я воспринимаю "Золотую маску" как данность: раз номинировали - сыграем, это наша работа. И ничего в жизни от этого не изменится.
Российская газета| Но есть фестивали не столь "официальные" - например, современной драматургии...
Девотченко| С современной драматургией, которую люто ненавижу, я, слава богу, столкнулся только однажды: в Александринском театре шел спектакль по пьесе Юрия Князева "Ангажемент". Нет, все эти тексты убоги. И этот вечный мат в "новой драме"...
РГ| Вы противник мата и "правды жизни" на сцене?
Девотченко| Я считаю, мат дурной тон. И не надо говорить о "правде жизни". Как-то обходились же Толстой, Горький без мата, хотя изгоям из горьковского "На дне", казалось бы, сам бог велел материться. "Правда жизни" на сцене - это ужасно.
РГ| А в обыденной жизни вы ненормативной лексики не чураетесь?
Девотченко| Конечно, в определенных ситуациях. Это часть русского языка, и некоторые выражения просто не подлежат замене.
РГ| А почему бы в этих самых определенных ситуациях не попытаться сказать просто "черт побери"?
Девотченко| Потому что иногда "черт побери" оказывается эмоционально слабее, чем мат. Уверяю вас, все интеллигентные люди России, и дворяне - вспомните Пушкина, - владели ненормативной лексикой. Но тот же Пушкин утверждал: правдоподобие в искусстве недопустимо. Но главное - это я возвращаюсь к современной драматургии - у тех, кто все эти тексты пишет, отсутствует личностное начало.
РГ| Могли бы привнести свое.
Девотченко| Зачем мне привносить свое личностное начало в откровенно плохую драматургию? Есть много пьес, где надо дотянуться до личности автора, что гораздо интереснее. Тем более что мне везет: и судьбоносный для меня спектакль "Преступление и наказание" в питерском ТЮЗе, и "Дневник провинциала..." Салтыкова-Щедрина, и поставленные Валерием Фокиным в Александринском театре "Ревизор" и "Двойник", и "Король Лир" Льва Додина. "Ангажемент" Князева - это только исключение. Хотя такого рода спектаклей было достаточно, когда я начинал в ТЮЗе. Там было та-кое! Как вспомню, так вздрогну.
РГ| Неужели по юности воспринималось так остро?
Девотченко| Так по юности все гораздо острее воспринимаешь. В юности стыдно становилось, когда я, здоровый 23-летний мужик, обряженный в школьную форму с пионерским галстуком, разряжался монологом на три страницы по поводу того, что гад физик вкатил пару.
РГ| Хорошо хоть зайчиков избежали.
Девотченко| Ничего я не избежал. У меня был ввод в спектакль "Наш цирк", где я играл собачку Снежка. Сам по себе спектакль был хороший и даже легендарный - в начале 60-х, когда он вышел. Но
я-то в него вводился в 89-м, и он был в таком виде, что лучше бы его совсем не было. И я там выбегал на сцену в белой футболочке с розовым бантиком. "Снежок, Снежок, сколько будет дважды два?" - "Ав-ав-ав-ав!" Так что все это было.
Я в Питере делаю что хочу
РГ| Зато сегодня вы самовыражаетесь в моноспектаклях. Редкий актер в Петербурге может себе это позволить. Актерская инициатива здесь не поощряется.
Девотченко| Да, мне повезло с моим директором Еленой Седовой. Если бы не она, сидел бы я со своим Уайльдом в гримерке и обливался слезами. Я уверен, по городу ходит масса одаренных людей, молодых, а не сорокалетних, как я, которые не могут сыграть то, что они хотят, только потому, что нечем оплатить аренду зала. Вообще все эти арендно-договорные отношения между исполнителем и театром угробят театр. Когда мы в начале 90-х с Григорием Козловым делали "Сашу Черного..." и тыркались повсюду, где этот спектакль можно было бы сыграть, уже тогда в глазах людей, от которых зависело дать или не дать нам площадку, появлялся алчный блеск: а кто у вас спонсоры, и сколько вы можете заплатить за аренду? В конце концов тогда нас бесплатно пустил к себе Театральный музей. Сегодня в Петербурге молодой, "не зубастый" актер не имеет возможности себя показать и обречен играть то, что ему предложит театр. А что делать - выйти с плакатом к Смольному?
РГ| Но в Москву вы бы не уехали?
Девотченко| Был момент, когда я уже практически сидел на чемоданах. Семейные обстоятельства не позволили.
РГ| А сегодня? Если бы вас позвал, к примеру, Табаков, который в МХТ "коллекционирует" актеров.
Девотченко| Табаков собирает медийно-раскрученных.
РГ| А если пообещает главную роль, квартиру, положит зарплату, которая гарантирует комфортное существование, - устоите перед искушением?
Девотченко| А вы думаете, это искушение? Конечно, бытовой комфорт играет большую роль - я его люблю. Но... комфорт комфортом, а профессиональная совесть, не сочтите за высокопарный слог? Сегодняшний МХТ - это уже нарицательное понятие, попсовое образование. А я к попсе не имею отношения. В Москве я бы мог работать в ТЮЗе, у Генриетты Яновской и Камы Гинкаса. С ними тогда чуть ли не был договор подписан.
РГ| А попробовать возобновить отношения?
Девотченко| А зачем мне срываться с места, если я себя в Петербурге чувствую если не комфортно, то хорошо? Меня никто никуда не гонит, я могу делать все, что хочу. Сейчас вот думаю о Мандельштаме, его прозе. Чем определяется мой выбор, не могу объяснить. Но в какой-то момент жизни на каком-то подсознательном уровне мне вдруг становится созвучен, к примеру, Саша Черный. Время идет, я меняюсь - взрослею, старею, мудрею или глупею, и мне становится интересно заниматься чем-то другим.
Не хочу нести культуру в массы
РГ| Вы никогда не стремились "дать пощечину общественному мнению".
Девотченко| Я со сцены ничего не декларирую. Просто занимаю внятную гражданскую позицию, которой делюсь...
РГ| И часто протестную. И рассчитываете на единомышленников, которым говорите: "Я с вами...
Девотченко| ... и все мы вместе". Естественно, я рассчитываю на людей читающих, интеллигентных, которые волей-неволей находятся во внутренней эмиграции, в оппозиции ко всему происходящему. Но вот я читал блоги по поводу De profundis - моноспектакля по Уайльду. Явно случайно попавшие на спектакль люди пишут: "Мы хотели пойти на балет. Денег не хватило. Попили пивка. Пришли на Уайльда. Такой классный спектакль, так он нам понравился!" Так что круги расходятся. А задачу "нести культуру в массы" я перед собой не ставлю. Мне куда ближе театр, занимающийся исследованием души человеческой, мотивов, поступков; тот театр, который заставляет зрителей не вздрагивать, вскрикивать и закрывать лицо руками, а думать о жизни, о том, как он ее проживает.
РГ| И поэтому на вашем пути возникает Уайльд? Не тот Уайльд - денди, любимец общества, а низвергнутый с пьедестала, растоптанный обществом за его любовь к Альфреду Дугласу. Неужели вам близко это состояние падения?
Девотченко| Конечно. И в моей жизни схожая ситуация была, хотя, конечно, далеко не такой остроты, как у Уайльда. Я был изгнан из театра, сидел без работы и был на грани нищеты. Я, конечно, не могу себя представить в тюрьме, как Уайльд, который оттуда писал свою "тюремную исповедь", легшую в основу моноспектакля, но помню свои ощущения от армии: одиночество, смирение, приятие всего. Думаю, природа этого самочувствия одна и та же.
РГ| Теперь понятно, почему следующий - поэт Осип Мандельштам, еще один изгой общества, прошедший тюремный ад.
Девотченко| Нет, это не "тюремный" Мандельштам. Я занимаюсь "Египетской маркой", его неоконченной прозой, которая, мне кажется, имеет какое-то отношение к моему прошлому, к петербургскому детству. Там нет жесткого сюжета, но есть образ Петербурга... Меня сейчас особенно волнуют детские воспоминания, то, что связано с родителями... Воспоминания о нашей старой квартире на углу Невского и бывшей улицы Плеханова, ныне Казанской, из которой мы были циничным образом выселены в начале 70-х, когда стал расширяться ресторан кавказской кухни. Теперь там магазин, а его лестница в моем детстве была черной лестницей дома. Хорошо помню, как папа ставил там стремянку и мы смотрели демонстрации на Невском. Помню, каким громадным казался Казанский собор, под колоннадами которого я учился кататься на трехколесном велосипеде...
РГ| Вы сказали: у каждого свой Петербург. Ваш Петербург - какой?
Девотченко| На стыке осени и зимы. Мне очень некомфортно в залитом солнцем Петербурге - я испытываю чувство тревоги, паники. Для меня такой Питер - противоестественен. Вот Москва такой может быть. И должна быть.
РГ| Но, согласитесь, это странно - любить депрессивную унылость, серость, с упоением погружаясь в упадническую атмосферу.
Девотченко| Я человек, предрасположенный к депрессиям. В генах любого петербуржца есть Достоевский, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Гаршин. Никуда от этого не денешься.