В Москве выступила выдающаяся пианистка Елизавета Лионская

Елизавета Лионская приняла участие в монографическом цикле БСО "Любите ли вы Брамса?" и параллельно дала сольный клавирабенд с программой Шуберта. Предыдущий визит пианистки два года назад был связан с выступлением в память Мастера - Святослава Рихтера, избравшего когда-то юную Лионскую для дуэтной игры. В ее судьбе было много феноменального: детство вундеркинда в Тбилиси, ранние победы на крупнейших конкурсах Европы - в Бухаресте, Париже, Брюсселе, романтически-виртуозная, "листовская" выучка в консерваторском классе Якова Мильштейна (Мильштейн был учеником Игумнова, а тот - Листа), успешная карьера на Западе, дружба со Святославом Рихтером, загадочные посвящения Иосифа Бродского. Ее теперь часто спрашивают об этом, но она не стремится вытягивать из своей жизни сенсации, наоборот, избегает контактов со СМИ. Тем неожиданнее было согласие Елизаветы Лионской дать интервью для "Российской газеты".

Российская газета:Вы уехали из СССР почти тридцать лет назад. Как состоялось ваше "возвращение" в Россию?

Елизавета Лионская: Меня пригласил Святослав Рихтер на свой фестиваль "Декабрьские вечера". Это было в 1991 году, а спустя два года я снова приехала по его приглашению: мы играли в зале Чайковского сонаты Моцарта и Грига в четыре руки - давний проект, который начинали готовить еще до моего отъезда. Дальше уже стали складываться замечательные отношения с Большим симфоническим оркестром и Владимиром Федосеевым, с которыми мы много выступали и в Вене, и в Москве. Несколько лет назад я сыграла здесь и с Российским национальным оркестром под руководством Михаила Плетнева.

РГ: А при каких обстоятельствах началось ваше сотрудничество с Рихтером?

Лионская: Сейчас мне кажется, что я попала к нему не по своим заслугам. Это было в конце 60-х годов: я была тогда замужем за Олегом Каганом и в качестве его жены получила право приходить к Рихтеру домой. Он попросил Олега помочь ему в подготовке программ для дуэта с Давидом Ойстрахом, и они часами репетировали сонаты Прокофьева, Бартока, Франка. С сонатой Франка потом был связан шокирующий инцидент: во время концерта Рихтера и Ойстраха в Лондоне, когда звучала эта соната, какой-то человек в знак протеста против советского режима выскочил с банкой краски на сцену. Ойстрах страшно испугался и остановился.

РГ: Подобная история произошла с Владимиром Спиваковым в Америке: на концерте в Карнеги-холл в него бросили двухкилограммовую банку с краской и взрывным устройством.

Лионская: Да, это были напряженные времена: шпионские скандалы, запреты на выступления за рубежом, опалы. Как-то отменили даже турне Рихтера с Ойстрахом по Великобритании. Сейчас все это забывается, и правильно. Потому что все это глупость. А вот общение с Рихтером остается на всю жизнь.

Святослав Рихтер

РГ: На чем мог строиться контакт начинающего музыканта с Рихтером?

Лионская: Естественно, у меня были сложные чувства: немыслимое счастье, что повезло быть рядом с таким артистом, и одновременно - страх. Я ведь тогда была всего лишь способной девочкой, не имеющей ни жизненного, ни музыкального опыта. Когда я разошлась с Каганом и у меня умерли родители, Святослав Теофилович понял, что я совершенно одинока и стал постоянно звать меня к себе. Я занималась у него дома, аккомпанировала, мы вместе отвечали на письма. Его излучение, энергия были немыслимыми. Кто слышал его игру, знает, что даже в зале на большом расстоянии невозможно было двинуться или вздохнуть, когда он играл финал Восьмой сонаты Прокофьева или вторую часть Сонаты до минор (N32) Бетховена. От общения с ним, даже просто приближения, возникало ощущение ясности и света. При этом Рихтер был невероятно прост. Он не говорил много слов. Он мог сказать мне только: "Тише, еще тише". И возникала задача, потому что сыграть тише было очень трудно. Как-то на репетиции в зале Чайковского я оживленно играла пассаж, а он мне говорит: "Лизочка, ну что вы так играете?" Я спрашиваю: "Как?" - "Предприимчиво". Я оторопела, но все поняла. Мы начинали наш дуэт с Анданте Шумана для двух фортепиано. Выступали в Суздале, во Владимире, в Москве в Пушкинском музее (тогда еще не было "Декабрьских вечеров"). А в 1978-м году решили готовить сонаты Моцарта в четыре руки. Музей изобразительных искусств уже отпечатал программку, но тут мне пришла выездная виза, и к Моцарту мы вернулись только в 90-е годы.

РГ: Ваш контакт с Рихтером прервался после того, как вы уехали в Вену?

Лионская: Нет, хотя мы и не выступали вместе, но в Вене он останавливался у меня, занимался. Даже мой дебют на Зальцбургском фестивале в 1979 году связан с его именем. Я приехала туда на мастер-класс. В это время Святослав Теофилович отменил там свой концерт, и в афишу поставили меня. Это в духе Зальцбурга: там всегда интересуются новыми именами, стараются дать музыкантам шанс. Сожалею об одном: что не смогла проститься с Рихтером. Когда он скончался, я выступала в Голландии на фестивале и мне не удалось уговорить организаторов отпустить меня. В те часы, когда Святослава Теофиловича хоронили в Москве, я играла на концерте До-минорную сонату Шуберта. Я сказала об этом публике. Все встали.

Заповедь свободы

РГ: Вы были среди первых музыкантов, уехавших из СССР на Запад. Как вы адаптировались к условиям музыкального рынка, к контрактной системе?

Лионская: Возможно, я была одна из первых, но очень недолго: вслед за мной приехал Олег Майзенберг, потом - пианистка Наталья Кушнер, дирижер Лев Маркиз. Кирилл Кондрашин уже был в Амстердаме, Рудольф Баршай - в Израиле. Гидон Кремер давно работал на Западе. На первых порах мне очень помог тогдашний директор венского Концерт-хауза: он написал мне рекомендации.

РГ: В те годы музыканты, приезжавшие на Запад из СССР, выделялись особой "русской школой" игры и яркой индивидуальностью. Сейчас этот миф перестал быть актуальным?

Лионская: Это не миф. Говорить об уровне виртуозности наших музыкантов и сейчас нет смысла, потому что эта планка у нас всегда была и осталась очень высокой. Но парадокс заключается в том, что исполнители из СССР отличались от других, включая нынешнее новое поколение, своей философией свободы! Представляете, мы жили в несвободной стране, но были свободны внутри. Это то, чего я не могу сказать о западных исполнителях. Даже неважно, от чего они зависят: от традиций или от других установок, но они не свободны. Мне понадобилось время, чтобы осознать это.

РГ: Уже в московский период вы играли много венцев - Моцарта, Брамса, Шуберта. Как менялись ваши интерпретации со временем?

Лионская: Это вопрос общий для культуры. Неуловимо со временем изменяется все: стиль, речь, даже ритм. Город, атмосфера тоже влияют на характер исполнения. Как сказал Иосиф Бродский в нобелевской речи: "Я стараюсь все, что есть в моих ресурсах, употреблять в моей работе".

"Багатели" для Лизы

РГ: Может, вы, наконец, приоткроете тайну посвящений вам стихов Бродского: "Багателей" и "Рождественского стихотворения"?

Лионская: Меня об этом спрашивают, но никакой предыстории я рассказать не могу. Бродский посвятил мне "Багатели", когда мы еще не были знакомы. Он написал стихи, где был мотив: "От земли отплывает фоно в самодельную бурю, подняв полированный парус". Моя парижская подруга Вероника Шильц, переводчик и археолог, давняя знакомая Бродского, сказала ему: "Посвяти это стихотворение Лизке". Он взял и посвятил. А познакомились мы уже спустя полгода в Нью-Йорке. Привел меня к нему недавно скончавшийся филолог Александр Сумеркин, друг и помощник Бродского. Помню, что самое острое чувство, которое возникало рядом с ним, - это то, что он - гений. При этом он был теплейший, дружелюбный человек, от него, как от печки, шло душевное тепло. Мы редко виделись, но, смею думать, дружили. И когда на похоронах Иосифа некоторые стали меня оценивающе рассматривать, считая, что я одна из девушек, которых он, по собственному выражению, "пас", это было абсурдно. "Рождественское стихотворение" он посвятил мне тоже случайно. Я играла концерт в Нью-Йорке, потом уехала в другой город и вновь должна была вернуться в Нью-Йорк, чтобы сыграть в дешевой серии People s Symphony Conzerts для пожилых эмигрантов. В день концерта, когда я еще была в другом городе, случился инцидент: я неудачно упала и порвала связку ноги. Кое-как добралась на поезде до Нью-Йорка, позвонила Саше Сумеркину, и мы поехали в больницу. Нога моя распухла до невероятных размеров, поэтому в больнице мне выдали какой-то деревянный туфель. В таком виде я явилась на концерт и нажимала деревяшкой педаль. На концерт пришел Иосиф. Потом мы вместе праздновали, а утром он написал стихотворение. Сумеркин говорит ему: "Посвяти его Лизке, смотри, какая она несчастная!". Бродский тут же подписал мне листочек. Когда уже прощались, он весело сказал мне: "Ну, Лизка, что сказать вам про концерт? Артрит!" Потому что публика на концерте была соответствующая, да еще и я в деревянной туфле!

День и вечность Бродского

РГ: Вы говорили с Бродским о музыке, о его пристрастии к Перселлу, Гайдну?

Лионская: Для него вообще существовала только классическая музыка: Гайдн, Моцарт. Я понимаю это, потому что классика представляет собой совершенно другое движение мысли, другую организацию. Для Бродского важна была стройность формы, пульсация музыки. Это напоминает мне ощущение Рихтера от Баха, который, играя прелюдии и фуги из "Хорошо темперированного клавира" говорил: "Может быть, поможет!" Я тогда не понимала: "В чем?". Сейчас поняла.

РГ: Вы с Сумеркиным оказались в гостях у Бродского в последний вечер его жизни.

Лионская: Я не ощущала тогда, что это будет последний вечер. В тот день я играла концерты Чайковского в Нью-Йорке (это был дневной концерт). Жена Бродского Мария говорит ему: "Лиза сегодня играет Чайковского". Он поддразнил - Чайковского, Чайковского! Не любил он Чайковского, потому что не чувствовал близкого пульса в его музыке. После концерта мы пришли к ним, Мария все чудно приготовила, накрыла стол. А Иосиф меня спрашивает: "Лизка, есть у вас эта книжка?" - "Нет", - говорю. "Ну, хорошо!" Стал грызть карандаш за нашей спиной, что-то мычал-мычал и написал: "Стихи дарю Елизавете, прошу почтить меня за эти - стихи! Как я, в душе рыча, Петра почтил бы Ильича". Вечер был замечательный. Это была пятница, в субботу у меня был концерт, а в воскресенье Бродский должен был уезжать в Массачусетс преподавать. Я зашла к Сумеркину в субботу днем, а он встречает меня на площадке и говорит: "Иосиф скончался". Ужас! Мы поехали к нему. Квартира была в два этажа, и в кабинет к Иосифу вела лестница. Мы поднялись, и я увидела его мертвое, одутловатое лицо. Он, видимо, когда ночью хотел выбежать из кабинета, упал и долго пролежал лицом вниз.

РГ: Бродский как-то сказал, что изгнание - естественная судьба для поэта, потому что состояние изгнанничества концентрирует его на собственном языке.

Лионская: Для музыкантов скорее наоборот: важно ощущать другую культуру. Бетховен, Брамс, Шуберт, Моцарт - это музыка не просто другой эпохи, но и иной культуры. Поэтому, чтобы понять Моцарта, нужно хоть на мгновение оказаться в Вене.