Поделиться
Пришлось вместить в МТЮЗ необъятное. Усадить безграничное. Распределить легкоранимое и остроконфликтное. Потому как каждая гастроль питерского Малого драматического становится таким громким событием для театрального бомонда, что сама по себе представляет захватывающее представление с завязкой (действующие лица - "первомайские демонстрации" страждущих лишний билетик перед входом в театр и наряды конной милиции), кульминацией (исполнители - толпы артистов и подающих надежды студентов в проходах уже зрительного зала) и неожиданной развязкой (разыгрываемой, например, странным образом исчезнувшей после оваций гардеробщицей и обескураженной неодетой публикой). Да, спектакли Додина, рассчитанные прежде всего на диалог актера со зрителем глаза в глаза и способные при этом собирать стадионы, приглашать выгодно и пафосно. Но звать "погостить" его последнюю премьеру в тюзовский зал - уютный, но скромный по своим вместительным возможностям - великий административный риск. Но так как другой площадки во всей Москве не нашлось, поставим здесь многозначительное отточие. И перейдем к уже многократно (после мартовской премьеры) отрецензированным и расписанным буквально по мизансценам художественным достоинствам спектакля. Точнее, к тем его фрагментам, граням и даже частям тела, которыми петербургский Лир повернулся к нам при переезде в Москву.
Зачем Лир своим поступком "убил" Корделию - вопрос в спектакле отнюдь не праздный и не менее актуальный, чем то, почему он, находясь в добром здравии и уме, добровольно решил отказаться от власти и переложить все ее бремя на плечи трем несмышленым грациям, в силу просто своего юного, почти подросткового возраста (у Додина одни из самых "жирных" женских ролей отданы студенткам Санкт-Петербургской академии театрального искусства) не способным отличить правого от левого, друзей от врагов и близких родственников от дальних недоброжелателей? Ведь "кастинг" в этом "Лире" решает если не все, то очень многое. Однажды Додин уже выводил на сцену, ломая все каноны, "пожилого" Константина Треплева, на фоне остальных чеховских персонажей выглядевшего уставшим от жизни и всё знающим стариком. Теперь же Лира играет Петр Семак, чьи молодые глаза не скроешь ни под каким возрастным гримом, и мы наблюдаем обратный процесс: как шекспировский старик молодеет, решая проблемы ухода не с трона - из жизни - будучи в самом расцвете сил. И ставя над собой и над своими детьми жестокий психологический эксперимент: выдержит ли неокрепшая детская психика дочерей эту тяжкую ношу? А в подтексте: правильно ли он их воспитал, хорошим ли он был им отцом?
Его Лир не только молод, он энергичен, жесток и хорош собой. И даже в жестокости своей он великолепен: раскаяние с отчаянием на его лице читается с трудом, а вот сила, власть и застывшее выражение все очень хорошо спланировавшего человека сбивают с толку: кажется, он изначально знал, какая здесь начнется свара, и предвидел все. Но сильно захотел острых ощущений и больших перемен в жизни. Пусть даже к худшему. Бывает же и так. Его безумие - трагедия зарвавшегося человека. Он молодой, но мудрый Лир провидец, решивший, что ему позволено все, но упустивший ситуацию из- под контроля. Лир без нашептывания традиций, заискивания перед Шекспиром и начисто лишенный поэтического придыхания, ведь пьесу играют в переводе Дины Додиной, возникшем и закрепившемся на репетициях из подстрочника. С ним Лиру и в рифме не заблудиться, и за красивым слогом не спрятаться. Так он и выходит: с обнаженными нервами и голым телом. И прошу не считать написанное метафорой - в сцене бури опального короля и его свиту можно лицезреть совсем-совсем без одежд. Как сзади, так и спереди. Стараюсь не воспринимать высокохудожественную голую королевскую пятую точку как оскорбление...
Его проблемы - это не муки старости, а отчаяние совести. Беда разума, горе сильного человека, уставшего от собственного всемогущества и пожелавшего покоя, уюта, сочувствия, дочерней любви и домашних тапочек. Но ошибившегося в своих расчетах: мыть ноги, как прежде, ему никто уже не будет. Его лишат уважения, свиты, титула и даже шерстяных носков, в которых он так любил разгуливать по своему еще королевству.
Оставят на шее только длинный черный шарф: чтоб удавиться?
"Расстегните мне здесь пуговицу", - просит он, показывая на горло в самой финальной сцене, склонившись над бездыханным телом Корделии. Пуговиц там нет - на горло давит тот самый шарф. Но, кажется, что Лир молит расстегнуть себе грудь, чтобы свободнее стало дышать с открытым сердцем: он все понял - детей он когда-то недолюбил. И эксперимент удался. Но все, увы, уже умерли.