Поделиться
Российская газета: Ольга Васильевна, как вы попали в балет?
Ольга Лепешинская: Балет для меня начался с того, что меня не приняли в школу. В детстве я очень любила танцевать. Танцевала под музыку и без музыки. Однажды жена художника Большого театра Федорова, в прошлом балерина, увидела, как я танцую, и уговорила маму отдать меня в хореографическую школу. Меня не приняли. Но я была очень упряма. Я бы, может, и не хотела быть балериной. Но раз меня не приняли, надо было постараться. И я стала заниматься с преподавателем - учиться азам нашего искусства. А когда начался учебный год, одна из учениц заболела и меня взяли на ее место.
РГ: Как вас учили?
Лепешинская: На сцене Большого театра ставились новые спектакли, и мы учились выступать на сцене. Начинали мы с птичек в "Снегурочке", позже расправили крылья - стали птицами. В 1932 году - за год до окончания училища - я уже танцевала партию Феи Драже в балете "Щелкунчик". Как-то раз на нас приехала посмотреть директор Большого театра Елена Малиновская. И ей показалось, что в нашем танце чего-то не хватает. Потом она поняла, что нам не достает уверенности в себе, четкости. А ведь это имеет огромное значение! И в Москву из Ленинграда приехали шесть педагогов, настоящие мастера своего дела, которые учили нас классическому и народному танцу. До тех пор Москва занимала свое место в балете, а Ленинград свое. И вот у нас соединились две школы. Мы на старых пуантах делали новые экзерсисы. Из училища я вышла в 1933 году - солисткой.
РГ: И сразу Большой театр?
Лепешинская: Да. Сначала я танцевала в филиале Большого театра главную партию в балете "Тщетная предосторожность", а в 1935 году в балете "Три толстяка" в постановке Игоря Александровича Моисеева, необыкновенно талантливого человека, мне выпала честь заменять одну из лучших балерин Большого Суламифь Михайловну Мессерер. Для меня было открытием, что я могу быть второй после нее. А первым успехом в Большом театре стала партия Китри в балете "Дон Кихот", представленном в феврале 1940 года. Мне так нравилось танцевать ее, что порой меня буквально приходилось держать, чтобы я не выбежала на сцену раньше времени.
РГ: Ольга Васильевна, вы происходите из старинного дворянского рода. Как складывались ваши отношения с коммунистическим режимом?
Лепешинская: Я была страстной комсомолкой. Участвовала в первомайских демонстрациях и была счастлива принадлежать к комсомолу, служить делу Ленина. Но когда арестовали сестру моего отца, я впервые задумалась о том, что же такое наша партия, чему она учит. Затем был еще один страшный арест - супруги Молотова Полины Семеновны Жемчужиной. Для меня это было трагедией. Полина Семеновна была необыкновенным человеком. Мы познакомились с ней на приеме в Кремле в честь Восьмого марта, на котором я увидела жен всех наших партийных деятелей. Она выделяла меня из большого количества других юных балерин, возможно, потому, что понимала, насколько серьезно я отношусь к своей профессии. Она взяла надо мной шефство, и вся моя жизнь до ее ареста проходила рядом с ней. Я не могла дождаться, пока ее выпустят. Однако впервые после ареста мы встретились с ней спустя много лет, когда Большой театр гастролировал в Китае. Ее муж был послом в Монголии, и она попросила нас приехать туда - к ребятишкам, которые занимались балетом.
РГ: С кем еще из интересных вам людей довелось встретиться в Кремле?
Лепешинская: На концертах в Кремле я познакомилась со многими замечательными людьми. С Хренниковым, с Эшпаем, с другими прекрасными композиторами и, конечно, с теми артистами, которые были для нас кумирами. В Кремлевских концертах я участвовала с 17 лет. Для нас это вообще было нечто особенное. Перед концертом в Георгиевском зале специально сооружали большой деревянный помост для балета. Параллельно сцене стоял стол для Политбюро, в центре которого всегда сидел Сталин. Он, кстати, как-то назвал меня "стрекозой". Ну а чуть поодаль от этого стола шли длинные столы с угощениями для остальных приглашенных.
РГ: Как вы попали во фронтовую бригаду артистов?
Лепешинская: Когда только началась война, я хотела идти воевать. Я сразу написала заявление, ведь я была ворошиловским стрелком - у нас в театре лучше всех стреляли Валерия Барсова и я. Но мне отказали. А потом певец Иван Козловский послал телеграмму Сталину, и благодаря ему мне удалось попасть в первую фронтовую бригаду. Это было в августе 41-го. Нас отправили под Можайск, где мы выступали в церкви с разрушенным куполом. Солдаты быстро настелили для нас пол, и он был нашей сценой. Мы уставали, но, увидев слезы в их глазах, продолжали танцевать, стирая ноги до пятен крови на балетных туфлях. И так было всегда - всю войну мы выступали для солдат столько, сколько они хотели.
РГ: В каких условиях приходилось выступать?
Лепешинская: Мы танцевали в грузовиках, на полянах, в палатах госпиталей. Когда я крутила фуэте, ноги уходили в землю, в песок. У меня до сих пор стоит перед глазами картина, как в освобожденном Киеве, на грузовике с откидным бортом для бойцов пел Козловский. Это было потрясающе! Он пел так, как будто перед ним были бархатные кресла и золоченые ложи Большого театра! Помню, как нас угощал обедом маршал Жуков. И Козловский на этом обеде спел "Темную ночь" Богословского. Жуков встал, подошел к нему и обнял. На глазах у маршала были слезы. Мы были на войне до последнего дня. День Победы я встретила в Варшаве. А на следующий день пришла телеграмма - Захаров в Большом ставил для меня "Золушку" на музыку Прокофьева. Я вернулась в Москву.
РГ: Вы много лет танцевали на сцене Большого театра. Какие случаи вам особенно запомнились?
Лепешинская: В 1949 году Лавровский возобновил балет "Красный мак". Партию Тао Хоа танцевала я. В 1953 году в первом акте этого балета я в четырех местах поломала ногу. Несмотря на это, я все же смогла дотанцевать этот танец и упала в паланкин, который в этот момент проносили мимо. Только оказавшись за кулисами, я потеряла сознание. Кстати, еще до войны партию Тао Хоа танцевала Екатерина Васильевна Гельцер. Впоследствии она помогала мне готовиться к этой постановке. Это удивительная женщина. Она говорила басом и была приятельницей Фаины Раневской. У них обеих было любимое слово: "феноменально". После войны у нас в труппе были Семенова, Уланова, также у нас танцевал Ермолаев и многие другие представители ленинградской школы. Гельцер позвонила мне по телефону и сказала: "Ты знаешь, приехали ленинградцы". Я ответила: "Знаю, Екатерина Васильевна". "Не сдавайся!" - сказала она и положила трубку.
РГ: Ольга Васильевна, почему вы ушли со сцены?
Лепешинская: В 1962 году умер мой муж - генерал Алексей Иннокентьевич Антонов. Он был удивительным человеком, к тому же, и для меня это очень важно, мы с ним родились в один день - 28-го сентября. Во время похорон мне было плохо. У меня был нервный шок. Вдруг все вокруг стало черным - что-то случилось со зрением. Тогда меня отправили в Италию, чтобы немного "починить" глаза. И там Ия Рузская, которая руководила академией танца в Риме, попросила меня позаниматься с ее ученицами. Я решила попробовать. Надо сказать, что не всякая балерина может быть хорошим педагогом, и наоборот. Я занималась с тринадцатью девочками разного возраста. Я учила их самозабвенно. Через полгода мы показывали, чего сумели достигнуть за это время. И на экзамене я к своему ужасу обнаружила, что все они стали "Лепешинскими". В этот момент я поняла, что нельзя уничтожать индивидуальность балерины. А потом я уже не смогла вернуться на сцену. Я думаю, что раньше моим небольшим отличием от других артисток было ощущение радости в танце. Вот этой радости после того, как не стало Алексея Иннокентьевича, больше не было.
РГ: И вы занялись преподаванием?
Лепешинская: Да. Потом была Германия. Руководивший "Комише опер" в Берлине - в ГДР - профессор Вальтер Фелзенштайн узнал, что я покинула сцену, и попросил меня приехать. Он хотел организовать балет в своем театре и для этого пригласил очень талантливого человека - Тома Шиллинга. Я помогала ему в обучении артистов. Начинали мы с шести человек. Затем я ходила в школы художественной гимнастики и отбирала мальчиков и девочек с хорошими ножками. Впоследствии я преподавала во многих странах мира. Мои ученики - по всему свету.