Поделиться
История хороша, конечно. Она сразу охватывает собою и судьбу самого Додина, напряженно созидающего театральный дом из сложного, подверженного порывам времени коллектива, и судьбу любого королевства, в котором король жаждет блага своим подданным, но они не всегда его принимают, и драматические отношения поколений, в которых отец, создатель клана, узурпирует права наследников, обрекая их на слепое повиновение и становясь жертвой их слепой мести. В таком сюжете невольно вспоминаешь пушкинского "Скупого рыцаря", нечувствительного к сыновним амбициям, напрасно - ни для кого - скапливающего свое добро. Сюжет более чем важный в нынешние времена, исполненные разрывов и вражды поколений.
Когда на сцену выходит Петр Семак, неимоверно постаревший, с полуседой бородой и длинными волосами, собранными в хвостик, почему-то возникает образ постаревшего хиппи, так и не сумевшего найти с детьми общего языка. "Хипующий" Лир-Семак - отчетливый знак времени.
Для Додина война отцов и детей, учителя и наследников учения, осмыслена как вина первых, за которой следуют жестокие, но оправданные действия вторых. Это он, отец, не принимает и не понимает детских прав, не хочет услышать их вопль о свободе. Он - строитель тоталитарной системы, крепостного театра, в котором актеры вынуждены подчиняться всем прихотям вседержителя. Потому одна из самых аллегорических сцен спектакля располагается почти в в самом конце: Лир-Семак танцует с обретенными дочерьми, точно Карабас-Барабас со своими марионетками. Все три - в белых кренолиновых платьях - кружатся вокруг его пальца, точно собачки под собачий вальс: идиллия отцовского рая, праздник невозможного послушания.
Собачий вальс - единственная музыка, которая сопровождает спектакль. Его играет на все лады Шут. Приглашенный на эту роль Алексей Девотченко делает это изысканно, натужно и механически.
Так же привычно, расчетливо, только еще более натужно натянута страшная улыбка на лицо Сергея Курышева-Глостера. Сыгравший в театре Додина не одну центральную роль, он превратился в идола поколения, так же, как за десятилетие до него идолом стал Петр Семак. Есть что-то глубоко отчаянное в том, как оба играют свои роли. Они здесь - очевидная пара, почти двойники, как и у Шекспира. Один - неестественно старый, болезненный, с молодой и сильной плотью, которая не может найти примирения с отцовской гордыней, и другой - как и король не видящий разницы между искренностью и фальшью, с презрением и омерзением смотрящий на всех окружающих.
Наконец, надо сказать о главном - о том, что обозначено как перевод Дины Додиной. Фамильное ли родство или страсть к черной, "некрасивой", трудно-усвояемой прозе сделали свое дело, но со сцены МДТ, с невероятной элегантностью и смысловой плотностью оформленной Давидом Боровским, звучит неталантливый язык. Точно Лев Додин раз и навсегда постановил, что гений Шекспира - не в языке, а в идеях.Оттого мы множество раз слышим слово "жопа", но ни разу не волнуемся от головокружительных парадоксов шекспировского языка, его мускулистой, полной аллюзий поэзии. В "Лире" Додин двинулся за черной "правдой", предпочтя ее поэзии. Желая избавить артистов от ложной поэтической риторики, он породил ее в прозе, скучной и необязательной.
В какой-то миг Шекспир стал явно ему противиться, особенно когда словами Лира возгласил: "Сведи потребность //К тому лишь, в чем природная нужда, //И человека низведешь до зверя" (перевод Осии Сороки). Додин с удовольствием ставит спектакль о природной нужде. У него страсти порой столь плотски, что и до кровосмесительства недалеко.
Энергия додинских заблуждений полна неимоверной мощи, но и нелепых, ни к чему не приводящих усилий. Театр - чуть больше, чем природная нужда.