Поделиться
Когда в 1991 году Гия Канчели приехал в Берлин в качестве стипендиата Немецкой академической службы обменов DAAD, он был автором семи симфоний, оперы, кантаты "Светлая печаль" и литургии "Оплаканный ветром" для оркестра и солирующего альта. Признанием пользовалась его музыка для театра и кино - в том числе любимая и поныне песенка "Чито грито". Однако 14 лет назад вряд ли кто-нибудь мог предположить, что Гия Канчели станет одним из самых исполняемых среди ныне живущих композиторов, а список его сочинений увеличится почти втрое.
- Как вы переносите свалившееся на вас бремя популярности?
- Я не чувствую себя популярным. Популярность в современной серьезной музыке - понятие относительное. Конечно, мне интересно, как слушаются сегодня мои произведения, написанные 15-20 лет назад. И если в зале возникает напряженная тишина, я начинаю надеяться, что моя музыка выдержит испытание временем. Вместе с тем я прекрасно понимаю, что 15, 20 и даже 30 лет - еще не показатели. Должно пройти как минимум полвека, а лучше век.
- Почему вы не вернулись домой в Грузию осенью 1992-го, по истечении срока стипендии?
- К тому времени еще не развеялся запах гражданской войны, развязанной в конце предыдущего года. Поэтому я решил, что буду жить и работать за границей, пока позволят средства. Вышло же так, что количество предложений постоянно возрастало, и в принципе сейчас я мог бы существовать только на авторские отчисления за уже написанное. И я выстроил для себя такую гипотезу: я нахожусь в Доме творчества. В свое время я сочинил шесть симфоний в Дилижане, работал в Репино, Рузе, Сортавале, а когда построили Дом творчества композиторов в Боржоми, месяцами сидел там. Точно так же я в течение четырех лет писал музыку в Берлине и теперь пишу в Антверпене. Но все остальное, что происходит в моем сознании, по-прежнему связано с родным Тбилиси. Я никогда не чувствовал себя эмигрантом. Если бы я уехал при советской власти, когда нельзя было возвращаться, это было бы другое дело. Но я постоянно бываю и в Грузии, и в России, и в других странах постсоветского пространства.
- Я где-то прочитала, что, находясь за пределами Грузии, вы делаете для нее едва ли не больше, чем если бы жили там.
- Что значит делать для Грузии больше или меньше? Полагаю, что преднамеренно "делать" что-то для родины - удел горе-патриотов. Все эти годы я работаю, как говорится, не покладая рук. Моя музыка исполняется на всех континентах лучшими оркестрами и дирижерами, выдающимися солистами. С концертами, в программы которых входили мои сочинения, приезжали в Тбилиси Мстислав Ростропович, Юрий Башмет, Гидон Кремер, Ян Гарбарек, Геннадий и Александр Рождественские. Учитывая наше трудное экономическое положение, великие музыканты выступали в столице Грузии безвозмездно. Значит ли это, что я делаю что-то для своей родины? Не знаю!
- С чего начинается ваш рабочий день?
- С настройки радиоприемника.
- Без этого вы сочинять не могли бы?
- Я хотел бы писать музыку "надсобытийную". Постараться взглянуть на происходящее в мире словно из космоса. Уверен: с высоты бессмысленность наших разногласий станет очевидной любому. Но как только мы спускаемся вниз, приближаемся к конкретной стране, мы видим, сколь хрупки покой и стабильность, как ужасны последствия непродуманных действий. Отрешиться от этого невозможно.
- Визитной карточкой вашего стиля остаются резкие динамические контрасты - о них порой даже специально предупреждают слушателей надписи на обложках компакт-дисков.
- Динамические крайности - это не только особенность музыкального мышления, но и выражение характера. Быть может, я несколько гипертрофированно воспринимаю и выражаю контрасты внешнего мира. Но такова моя природа, и искусственно ее сдерживать я не стараюсь. Возможно, мир, который открывается в моей музыке, кому-то кажется бедным. Меня ведь часто упрекали в приверженности к раз и навсегда определившейся образной сфере. Когда я еще писал симфонии, многие утверждали, что Четвертая повторяет Третью, Пятая - Четвертую, Шестая - Пятую и так далее. Я на это не обращал внимания. А со временем моим критикам стало ясно: симфонии совсем разные. Впрочем, порою и мне кажется, будто я продолжаю писать одно начатое в молодости сочинение, которое закончится лишь с моим уходом из жизни. И это сочинение длиною в целую жизнь соответствует душевному состоянию, которое, постоянно меняясь, по сути своей остается неизменным: печаль, сожаление, неприятие грубой силы. Надежда преобладает над радостью и ликованием...
- Нередко говорят о "динамической статике" вашей музыки. С чем ассоциируется для вас этот термин?
- С поверхностью воды, которая на первый взгляд абсолютно неподвижна. В спокойную погоду, без ветра иногда остается впечатление, что под этой зеркальной поверхностью ничего не происходит, ничто не движется. Но музыка должна двигаться! И если слушатель одновременно слышит и спокойствие, и движение, значит, композитор добился некоторого успеха.
- У вашей музыки особые отношения со временем. Они возникают стихийно или же вы сознательно стремитесь "остановить мгновенье"?
- Подтвердить: "Да, я к этому стремлюсь" - было бы нескромным. Тем не менее, слушая какое-либо мое произведение, люди нередко полагают, что оно длилось минут пятнадцать, тогда как реальное звучание приближается к получасу.
- Многие называют вашу музыку театральной или кинематографичной, применяют к ней понятие "монтажная драматургия".
- Монтаж для меня совсем не далекое понятие. Ведь если с самого начала в произведении выстраивается какой-то тематический ряд, определенные музыкальные образы, то затем вступает в действие умение их смонтировать - в меру моих возможностей, разумеется. Наверное, на меня влияет и совместная работа с Робертом Стуруа в театре на протяжении сорока с лишним лет. Но я пишу один, мне надо самому все решать. И я стараюсь - нет, не стараюсь, видимо, это подсознательно происходит: я как бы создаю собственный театр. Ведь что такое театральность? Это действо, цепь событий, в которых принимают участие многие компоненты. Огромное значение имеет, например, свет. Сейчас появились художники, которые занимаются только светом, потому что он создает необыкновенную атмосферу. В моем распоряжении света нет. Но в действе, которое я должен создать, как бы участвует и свет. Здесь, естественно, присутствует и автор сценария или прозаического произведения. И даже публика. Хотя в процессе работы о публике обычно не думаешь, но, видимо, мысль о том, как это будет слушаться, подспудно оказывается одной из составных частей самоконтроля. А потом, когда новое произведение исполняется, невольно следишь за реакцией зала. Если, например, начинается частый кашель, возникает вопрос: не моя ли это вина? Сегодня я иногда с гордостью думаю, что за долгие годы работы сумел отчасти победить кашель. К сожалению, время принесло мобильные телефоны, и с ними я пока справиться не в силах.
- Какие направления современной музыки представляются вам перспективными?
- Мне кажется, независимо от способов выражения и драматургических приемов, человеческие чувства остаются неизменными. Все вокруг меняется, а люди - прежние со своими простыми переживаниями. Коль скоро музыка их трогает, так ли уж важно, как именно это происходит?
- Вы не раз называли себя фаталистом. Почему?
- Потому что я верю в судьбу и не стараюсь изменить что-то искусственно. Думаю, фаталистом можно назвать каждого, кто считает, что все мы ходим под Богом. Что нами управляет какая-то сила, и все в жизни так или иначе идет на пользу - если, конечно, ты не уходишь из этого мира. Величайшая трагедия, как и величайшее счастье, может принести какие-то положительные ростки. Вместе с тем мой "фатализм" не исключает критического отношения к себе и к тому, что я делаю. И в этой связи хочу рассказать реальную историю, похожую на притчу. Мы с Робертом Стуруа впервые попали в капиталистическую страну - в тогда еще Западную Германию. Нас поселили в маленькой гостинице, и утром мы спустились позавтракать. Я взял мягкую хрустящую булочку, намазал на нее сливочное масло, откусил первый кусок и с изумлением произнес: "Робик, у этого масла какой-то странный вкус!" С трудом оторвавшись от своей булки, он сочувственно взглянул на меня: "Странный вкус был у масла, которое ты ел до сих пор"... И теперь я иногда думаю: может быть, я ошибался и в более существенных вещах? Может быть, всю жизнь следовало прожить по-иному? К сожалению или к счастью, но ответа на этот вопрос я так никогда и не узнаю...