Поделиться
Российская газета| Андрей Георгиевич, писатель связан со своим читателем. Вы эту связь ощущаете?
Андрей Битов| В чтение автора, если он зажился надолго, включаются разные поколения. Когда мне какие-то люди говорят: "Мы выросли на ваших книгах", я говорю: "Спасибо, мне приятно, но почему вы такие старые?" Шутка. А другие поколения могут включиться с любой твоей книжки. Если это один Текст, который пишет писатель всю свою жизнь, то он многомерен и проницаем. Кто, кроме специалистов, может похвастаться, что прочитал всего Толстого или Достоевского? Писатель начинается с читателя, но это особый вид чтения. Чтобы понять теорию относительности, не надо читать все книги о ней. Должно быть ясно общее движение. Вся литература, а русская литература в особенности, это единая область большой точности. Важно, что тебе там откроется нового - по развитию языка, жанра, нового взгляда на мир. Поэтому всегда востребованы молодые писатели, у которых достаточно энергии выразить то, что еще не видят современники.
РГ| Что для вас самого чтение? Ведь писатель это еще и особый читатель, не так ли?
Битов| Я человек катастрофически темный и неграмотный. Я прожил Сталина, прожил все советские эпохи, кроме ленинской. До всего я доходил своим умом, пропускал через себя. Можно было иметь гораздо больше образования, авторитетов. То, что я пишу и говорю, я это сам подумал, нигде не прочитал. Поэтому и могу говорить.
РГ| Как было сохранить себя при внешней цензуре и дозировании культуры?
Битов| Я уцепился за классическую литературу, которая у нас всегда издавалась. Странно, что коммунисты все запрещали, а классическую русскую литературу до конца запретить не могли. Могли написать уродливое предисловие, могли ограничить состав избранного. Характерный пример - Достоевский. Он был заблокирован с 1930-х годов и при жизни Сталина не выходил. Первая его вещь вышла в 1954 году - "Бедные люди". В какой последовательности писал, в такой его стали печатать через сто лет. Дневники были изданы в последнюю очередь из-за так называемой "реакционности" и неосторожных высказываний.
РГ| У каждого еще есть и своя библиотека прочитанных книг?
Битов| Да, и судьба у каждой своя. Многое зависело, какие книги печатали, какие нет. Важно, с какой книги человек вступает в процесс чтения, чем продолжает. Я понимаю, что те 10-20 книг, которые образовали меня, выстроив душу, могли быть и другими. В какой-то момент для духовного роста тебе биографически попалась эта книга, но могла оказаться и другая.
РГ| Свой список вы можете назвать?
Битов| Могу, но он не обязательный, взаимозаменяемый. Мне трудно представить свою жизнь без Евангелия, но впервые я взял его в руки в 27 лет. Но из воздуха, из атмосферы что-то было уловлено. Была книга, которую я украл: "Мысли Власия Паскаля" 1840 года издания, переведенная тяжеловесным русским языком. Книги, которые остались и с которыми я могу жить всегда. Иногда достаточно просто открыть ее.
РГ| Чтобы прийти в сознание?
В человеке заключено листов сто качественного текста
Битов| Ну да. Или четыре тома словаря Даля. Набор может быть разным, это личное. Можно читать, читать и читать. А у меня эта способность ограниченная. Так же, как и писать. Значит, я могу читать только то, что стоит такого затруднительного процесса, да? Профессионально я могу оценить книгу, лишь открыв ее, понюхав. Навык быстрого чтения он не мой. В принципе, я до сих пор читаю, шевеля губами. Некоторый дебилизм полезен, освобождая от лишнего.
РГ| У других черпаешь только собственное?
Битов| Да, сплошь и рядом наталкиваешься у других на свои мысли. Обидно, что ты не гений, что не придумал это сам? Наоборот, это подтверждение твоего душевного здоровья и здравомыслия. Эта мысль казалась тебе новой, а она стара как мир. Любимая моя книга это Диоген Лаэртский. В полстраницы биография - все, что осталось от какого-нибудь великого философа. А тот, между прочим, первым сказал про атом. Или мой любимый герой - скиф Анахарсис. Благо, что земляк, скиф. У него просматривается какая-то водобоязнь. И написано, что он изобрел якорь. Все. От человека осталось три-четыре осколка.
РГ| Можно, как Сократ, наговорить с три короба на все века.
Битов| Ан нет. Я не знаю, что наговорил Сократ. Платон - вот самый прекрасный писатель, придумавший самого великого героя. Все Шекспиры и Сервантесы лежат в пыли. Придумать говорящего Сократа! Наверное, был прототип. Но разве достаточно этого было, чтобы по сей день читать это как живое с живым героем? Придумать Сократа - это самая большая литература, которая когда-либо была создана.
РГ| Вы сами, проработав в литературе полвека, нащупали ее закономерности?
Битов| Однажды ко мне пришли из издательства и стали просить собрание сочинений. И я зацепился за когда-то оброненное утверждение, что всю жизнь писал одну книгу. Вспомнил опыт Пруста, который написал как бы одну книгу, хотя, на самом деле, бездну книг. Так возникла книга "Империя в четырех измерениях", в которой все сошлось. Сначала я думал, что соединение искусственно, а потом прочитал первую фразу, которая была написана в 1960 году: "Хорошо бы начать книгу, которую будешь писать всю жизнь: ты кончишься, и она кончится". А кончается все сценой у Белого дома в 1991 году.
РГ| То есть, что бы ни писал автор, он пишет одну книгу?
Битов| Я стал приходить к идее, что в человека как бы впечатан врожденный текст. Есть маленькие тексты, и есть Текст как жанровая единица. Текст - как связь всех слов на протяжении жизни, от первого до последнего. Это не может сделать кибернетическая машина, это сделает только автор. У Добычина в "Городе Эн" есть примечательный разговор двух гимназистов: "У тебя есть книга Пушкин?" - "А у тебя есть книга Гоголь?" Вроде тех послевоенных томов - в одном томе "книга Лермонтов", "книга Пушкин", "книга Гоголь". И оказывается, что там брака не было. Академические собрания - это варево одного текста. И получается, действительно, "книга Пушкин".
РГ| Но они разного объема?
Битов| Я увидел, что, в принципе, в человеке заключено листов сто качественного текста. Что такое Пушкин? Это 100 печатных листов. Что такое Гоголь? Примерно то же. 100 печатных листов - это "Улисс", "Война и мир", "Архипелаг ГУЛАГ", "Тихий Дон".
РГ| Внутренняя магия числа?
Битов| Я вообще полюбил число 100, когда в какой-то год моим детям и внукам исполнилось в сумме 100 лет. Тогда я решил, что всего должно быть 100. Сто книг. Сто Любовей. Сто друзей. Сто рублей. Сто зубов. Сказал в шутку, а потом понял, что и зубов именно сто, - включая молочные и вставные. Это какое-то насыщение- сто стран, сто городов. Недаром, век - это сто. Букв тоже должно быть сто. Молочные выпали, вставные - вставлены. Была история с Маштоцем, изобретшим армянский алфавит. Когда он все изобрел и стал переводить, ему не хватило буквы. И он еще одну нарисовал. А была бы лишняя - выбросил.
РГ| Мы ведь живем в этом организме из букв?
Битов| Как-то мы разговаривали с Беллой Ахмадулиной по телефону. Я говорю: "Слушай, Белла, странно, а неужели нет ни одной молитвы о языке?" Она сказала: "Должна быть". Надо поговорить с каким-нибудь грамотным батюшкой, молятся ли за язык? Потому что язык это живая, очищающая структура, которая выносит на себе человека через довольно жуткие исторические периоды.