Поделиться
Эта вещь не шла здесь более 20 лет, и поставить ее теперь королевский театр пригласил руководителя московского "Геликона" Дмитрия Бертмана. За пультом стоял Александр Лазарев, в прошлом главный дирижер Большого театра, костюмы придумала художник "Геликона" Татьяна Тулубьева, а партию Ольги пела солистка того же "Геликона" Лариса Костюк... Честно говоря, я не ожидал от страны викингов такого экстаза - как мне сказали в Шведской Королевской опере, ее стены давно не помнят столь шумного успеха.
"Онегин" - опера хрестоматийная, неожиданностей не сулит. Но интерпретация Дмитрия Бертмана, как всегда, была полна сюрпризов. Бертман ставит не сюжет, а музыку. От нее отталкивается в своих фантазиях. Работает, как только и можно работать в музыкальном театре, - на контрапунктах и лейтмотивах. Они выше бытовых обстоятельств и передают человеческие состояния - внутреннюю борьбу и трансформации. Вместо привычных бытовых коллизий режиссер часто использует знаки, "иероглифы". Упоминание об испанском после, с которым говорит Татьяна на балу у Греминых, дает повод для колоритной импровизации с экстравагантным идальго в жабо и с прямой спиной матадора - ни дать ни взять Сальвадор Дали. А фраза Онегина "... и странствия мне надоели" развернется в сцену на гулком вокзале с живописной, но стильной толпой отъезжающих - в хореографии Эдвальда Смирнова этот эпизод по пластике смыкается с мюзиклом.
Режиссера интересуют трансформации, которые проделывает с людьми любовь. Куда делась надменная оперная дива, дающая самовлюбленному баритону эффектный отпор! Невзрачная девушка в очках, вечно поглощенная французским романом, становится сильной и страстной романтической красавицей в сцене письма, а в финале отчаянно, из последних сил борется с запретной теперь страстью, и, страстно поцеловав любимого, убегает. Это мучительное самопреодоление становится главным нервом знаменитого дуэта Татьяны с Онегиным. Онегин (шведский баритон Карл-Магнус Фредрикссон) в первом акте появляется в серебристо-стальном плаще, словно броней отгородившем его от живых чувств, а в финальной сцене его бурного пробуждения к любви превращается в почти современного пылкого юношу. Но теперь уже Татьяна - в холодно-серебряном платье, смиряющем, экранирующем плотские порывы. А перед решающим объяснением станет "прежнею Татьяной" совершенно буквально.
Татьяну пела Мария Фонтош, уроженка Сыктывкара, а ныне европейская free lance, обладательница сильного и красивого сопрано. Она стала настоящим открытием для зрителей - каждую арию они провожали овациями, а когда певица вышла на поклоны в финале, встретили ее таким ревом, что та в шутливом испуге зажала ладонями уши.
Сюжетные знаки-лейтмотивы - принцип сценографии Хартмута Шергхофера. Действие протекает на наклонной сцене: мир неустойчив и переменчив. Спальня Татьяны сделана из французских текстов, в которых живет эта девушка, похожая на будущую школьную учительницу. В финале там будет писать свое письмо к Татьяне уже Онегин, ставший романтическим юношей. Льдинка в глазу Кая растаяла, и холодный хлыщ из тусовки стал беззащитен, как каждый влюбленный. Любовь - единственное живое чувство в выморочном мире цинического расчета и жадных до пересудов толп.
Контрапункты. Рослая Ольга - и субтильная Татьяна. Ранимый гуманитарий - и тупой физкультурник, романтический взлет души - и пошлость гротескно изображенного "света". Это спектакль контрастов, и здесь он тоже идет вслед за музыкой - поэтому его течение так свободно и ассоциативно. Бертман удивительно умеет использовать психофизику своих актеров, каждый раз находя в этом смысл новой жизни оперных персонажей (так, ставя "Князя Игоря" в Стамбульской опере, он голосистую, но тучную исполнительницу партии Ярославны сделал многодетной матерью, отчего необъятная фактура певицы сразу стала не просто уместной, но и необходимой).
Интересно изменилась сцена дуэли. Ленский в этом спектакле не пал, пронзенный стрелою друга Онегина, а в отчаянии застрелился сам. Но я совершенно принял этот поворот событий, так психологически точно все выстроено. Ведь Онегин и у Пушкина понял, что "слишком пошутил неловко", он хочет загладить вину, успокаивает друга - но тот уже закусил удила, и, слепой от обиды и ревности, сам несется в бездну. Сцену, от бесконечных дублей давно растерявшую свой трагизм, этот спектакль сделал непредсказуемой, словно увиденной впервые.
История Татьяны с Онегиным, как история Ромео с Джульеттой, вечная, поэтому постановщик свободно обращается со временем - тут есть и усадебная буколика с варкой варенья, и старинный фотоаппарат уже другой эпохи, а фраза Онегина "...и странствия мне надоели" оправдала перенос действия с привычного бала под гулкие вокзальные своды. Дмитрий Бертман понял характеристику, данную пушкинскому роману Белинским: "энциклопедия русской жизни" - совершенно буквально и делал спектакль как энциклопедию русской литературы. Секундант Онегина в коричневом сюртуке вечного клерка похож на Поприщина. Гоголевские "свиные рыла" проглядывают из толпы перемывающих косточки на балу. Вокзал, подобно музыкальной теме в интерлюдии, предварит подобное самоубийству бегство Татьяны - так не светская дама удаляется, так Анна Каренина бросается под поезд. Спектакль, как музыка, словно парит над временем.
Далеко не все с непривычки принимаешь слету. Надбытовая стилистика соседствует с бытовыми картинками подвыпивших пейзан, пришедших не столько приветствовать хозяйку, сколько чем-нибудь у нее поживиться. Бал у Лариных становится собранием карикатурных персонажей, где в углу сцены обнимается с бутылкой вконец назюзюкавшийся тип. Начав импровизировать, Бертман не знает удержу, и мне этот азарт нравится. Он делает спектакль, со всеми его парадоксами и даже неизбежными в азартном деле закидонами, живым и неотразимо обаятельным. Он захватывает и актеров, что всегда чувствуется в зале, и я уже не раз наблюдал, что "геликоновский" драйв заразителен для людей и театров, которые попадают в его орбиту. Вот и Шведская Королевская опера вдруг сбросила академизм, а ее хор, как говорят, впервые, заиграл, затанцевал, оторвал взгляды от дирижерской палочки.
За музыкальную сторону спектакля отвечал Александр Лазарев. Увы, игра с темпами, которую он предложил, мало гармонировала с логикой сценического действия и потому казалась принужденной, а иногда ставила артистов в трудное положение.
Удивило отношение нашего посольства в Стокгольме к этому важному событию в развитии культурных связей между двумя странами. Оно просто не заметило, что в Швеции впервые за много лет поставили русскую оперу на русском языке с знаменитым российским режиссером и звездой российской оперной сцены. Зато пригласило постановщика спектакля именно в этот премьерный вечер посетить какой-то джазовый концерт в посольстве. Понятно, что джаз нашим чиновникам ближе русской классики, однако все это значит, что наш культурный атташе в Стокгольме просто не выполняет свои обязанности.