Поделиться
Писателей у нас всегда было много, но Руденко, как теперь говорят, занимала в отечественной журналистике свою особую нишу. Талант публициста она сочетала с необыкновенной чуткостью к человеку, его болям и радостям. Отправляясь в командировку по читательскому письму, она не была холодным наблюдателем или фиксатором жизни, а всегда яростно вставала на защиту добра, правды, любви. У нее всегда была позиция, она воспринимала свою профессию, как возможность правильным образом влиять на окружающую среду, делать ее лучше.
Впрочем, что это я говорю о Руденко в прошедшем времени? Она и сейчас трудится все в той же газете. Хотя и жизнь стала другой, и газеты изменились.
Недавно Союз журналистов России присудил Инне Павловне свою высшую награду, которая называется "Легенда российской журналистики". Это стало формальным поводом для того, чтобы явиться к ней домой с поздравлениями и диктофоном. Поздравления Руденко охотно приняла, а предложению об интервью сильно удивилась. Сошлись на том, что мы просто сядем на кухне и поговорим - как давние коллеги. Вот и поговорили.
Сейчас вдруг развернулась дискуссия о журналистике. Повод - очередная смена руководителя в одном популярном журнале. И вот заспорили: какая журналистика нам нужна? Одни говорят, что "пластмассовая", для беглого чтения, другие отстаивают те принципы, на которых мы с вами стояли. Глубина, образность, человек, авторское "я"... Но, может быть, и вправду время наступило такое, что надо отказаться от старого?
Инна Руденко: Я вернулась в Москву из Праги в 1994-м после четырехлетнего отсутствия. А ты сам прекрасно помнишь, какие это были годы. И вот я вернулась, пришла на родной шестой этаж, в газету, которой отдано полвека, и мне один из руководителей говорит: "Инна Павловна, вы понимаете, что вы приехали в другую страну, в другую газету и что ваше умение складывать слова сейчас никому не нужно?" Вот так. Потом мне передали и такие его слова: "А о чем Руденко у нас будет писать? О том, как перевести старушку через улицу?"
Но я всю жизнь писала не просто на нравственные, а на нравственно-социальные темы. Ставила проблему или человека с проблемой в контекст времени. Это меня интересовало. Я ответила: "Давайте попробуем. Просто приживалкой я быть не хочу. Не получится - уйду".
Это был для меня очень трудный период. Очень трудный. Я, как героиня Горького Ниловна, бочком-бочком ходила по редакционному коридору. Но несколько лет назад отношение к тому, что и как я пишу, изменилось. Сегодня у меня в газете есть персональная рубрика "Беседы с Инной Руденко", я, как и раньше, работаю с письмами, не поддавшись ни на одну "желтую" тему.
Вы прямо, как Нина Андреева, никогда не поступались принципами.
Руденко: Ты знаешь, я считаю, что политическими принципами как раз поступаться можно. Надо! Потому что со временем ты что-то узнаешь: достаточно, скажем, прочесть скрытые от нас ранее "расстрельные" письма Ленина, чтобы изменить к нему отношение. А "Архипелаг ГУЛАГ"? Сначала мы улучшали эту систему - социализм, потом мы поняли, что она не улучшаема, наши взгляды изменились... А вот этическими принципами поступаться нельзя. Вернувшись в газету в 1994-м, я от многих поручений отказывалась, иногда хитростями, иногда прямо говорила, что писать этого не буду.
Что значит: от многого отказывалась? От чего, например?
Руденко: От того, что противоречило моим убеждениям. Но, кстати, я отказывалась от многого и тогда, в той прежней жизни. Не сразу это пришло, я ведь поступила на работу в "Комсомолку" полной дурочкой. Что партия говорит, то и правильно. Но постепенно газета научила меня вырабатывать свою позицию тому, что я называю "держать спину". Я это молодым часто говорю: "Держите спину. Поработайте на свой авторитет, потом авторитет будет работать на вас".
Сколько меня уговаривали вставить в материал цитату из Брежнева. Ни разу! Были публикации, связанные с прошлыми иллюзиями, например, я писала о Дзержинском лишь то, что он спасал беспризорников. Было что-то еще, что бы я сейчас писать не стала. Но прислуживать власти? Нет.
Не такая я героиня, но все-таки есть какие-то вещи - зарежь меня, не сделаю. Думаю, читатели это оценили. И больше, чем премиями, я горжусь тем, что у меня есть своя почта, свой читатель.
А разве пишут сейчас в газету?
Руденко: Да! Да! Сейчас в газете большая почта. И мне пишут. Причем, когда пишут старики ("я вашу газету выписываю с 14 лет"), это мне понятно, а когда я получаю почту от молодых, то горжусь этим невероятно.
Теперь, Инна Павловна, у меня к вам такой длинный вопрос. Три четверти века государство только и делало, что ковало нового человека - честного, благородного, скромного, патриота, трудягу. Ни у кого не было морального кодекса, а у нас был. Никто не пел песен про романтику и запахи тайги, а мы пели, причем от души. С детского сада до гробовой доски нас воспитывали, воспитывали... А что в итоге? Сегодня Россия - едва ли не самое криминальное государство на земле и уж точно самое коррумпированное. Бывшие воспитатели беззастенчиво разворовали страну, стали олигархами-хищниками, на смену моральному кодексу пришли уголовные нравы, по которым живет большая часть населения. Газеты, которые стояли на страже высокой нравственности, превратились в желтые издания. Ну и так далее, примерам несть числа. Что же произошло?
Руденко: И тридцать лет назад далеко не все искренне пели песни о романтике. Ты разве сам не помнишь, что и в пионерской, и в комсомольской работе было полно формализма, что та жизнь плодила бойких ребят, которые, кстати, в конце перестройки быстренько сообразили, что к чему и по полной программе взяли свое.
Все происходившее на моих глазах в газете еще в доперестроечные годы было борьбой. С одной стороны, существовали всякие спущенные сверху почины - всесоюзные комсомольские собрания, ленинские зачеты и так далее, а с другой, скажем, был "Алый парус" - первая в отечественной журналистике страница для подростков. Там - формализм, скука, казенщина, здесь - искренность, чистота, романтика.
Я тоже очень удивилась, как быстро пришедшая свобода, новые рыночные отношения сбросили стыд. Гуманизм снова терпит поражение
Нас все время упрекали этим "Алым парусом", говорили: а где у вас комсомол, где пионерия? Чуть что, власти на нас вешали ярлык: это у вас абстрактный гуманизм, безыдейщина. А почему гуманизм не входит в социалистические идеалы? И что значит абстрактный, когда он был вполне конкретным, направленным на счастье вполне определенных людей?
Мой коллега по работе в школьном отделе Сима Соловейчик написал статью "Учение с увлечением". Учиться - не долг, не обязанность, а интересное и увлекательное занятие. Но, чтобы так было, надо так преподавать. Казалось бы, бесспорная мысль. Но в то время эффект был, как от разорвавшейся бомбы. Приходит письмо: "Если хотите увидеть учение с увлечением, то приезжайте, пожалуйста, в город Донецк к учителю Шаталову". Соловейчик поехал. Привез еще статью - "Метод Шаталова". А само слово такое "метод" тогда было опасным. Есть марксистский метод. А что еще за Шаталов выискался? Что за крамола?
Шаталов был учителем физики. Меня поразил такой факт: он своим ученикам задает на дом три задачи - они решают шесть. Он задает шесть - они решают двадцать. Все в классе увлечены физикой. Какое мне дело, как он этого добивается? Но после этого ЦК ВЛКСМ собирает совещание, куда не зовут ни меня, ни Соловейчика, ни Шаталова, и там говорят: "Такого быть не может, потому что не может быть никогда".
Надо было все делать, как велели Тяжельников и Суслов. Вот этот патриот, а этот не наш человек, не пускать его никуда. Я помню, как по-детски в таких случаях обижалась: да кто же дал им такое право судить, кто патриот, а кто не патриот?
Ты что, забыл, как, борясь с безыдейщиной, объявляли ею всякую нормальную попытку этот формализм преодолеть, всякую свежую мысль погасить? Да что мысль - обыкновенные джинсы считали крамолой. А нравы в иных райкомах? Типичный сегодняшний разгульный ночной клуб, только тайный.
Из ваших слов получается, что почти все сегодняшние морально-этические проблемы были заложены еще тогда, так?
Руденко: Конечно.
Тогда позвольте высказать такое небесспорное суждение: возможно, никакой морали и нравственности применительно к широким массам населения и нет вовсе? Химера все это? Вот мы любим ставить в пример американцев. А ведь там сначала закон, право, неотвратимость наказания, а уже затем все остальное. То есть если убрать этот тормоз (страх перед неотвратимостью наказания), то и там, скорее всего, будет та же печальная картина, что и у нас?
Руденко: Я тоже очень удивилась, как быстро пришедшая свобода, новые рыночные отношения сбросили стыд. Гуманизм снова терпит поражение. Я сама в своих статьях пытаюсь разобраться в этом. Надо еще думать. Одно, как мне кажется, ясно: релятивизм экономики не должен вести к релятивизму морали. А нам надо писать правду, но не увеличивая зла и ненависти на земле. Что же касается Запада... Почему мы заимствуем у Запада только то, что лежит на поверхности, порой самое дурное? И не смотрим в суть? Взять хотя бы их упорядоченный быт. Эту дисциплину. Это законопослушание во всем - вплоть до соблюдения расписания трамваев. Когда я работала в Праге корреспондентом "Нового времени" и "КП", меня удивляло: написано на остановке, что трамвай отправляется в 9 часов 11 минут, и ровно в это время, в 9.11, каждый день трамвай отправлялся в путь. Сколько я там жила, столько этот факт меня поражал. Вот вам и забота о людях.
У нас... Я не понимаю. Столько лет рабства, столько лет стояния на коленях. Должно же быть сейчас по-другому. Хотя, быть может, именно рабство-то и осталось, оно не вытравлено из нас, оно виной многому.
Вы согласны с тем, что корень всех наших бед в нас самих?
Руденко: Недавно я смотрела по ТВ ток-шоу и там речь шла о совершенно спившемся селе. Пригласили в студию из этого села мужика. Ведущий его спрашивает: "Ну, чего же ты пьешь?" - "Так делать-то нечего". А камера показывает панораму этого села: покосившиеся избенки, поваленные заборы, разруха страшная. "А делать-то нечего". Какая-то женщина: "Так дыры хотя бы заткни в своем доме". - "А-а, это все скучно".
Причина, наверное, еще и в полном отчуждении народа и власти. Они... Мы...
Вот еще какой вопрос я хотел бы задать. Все мы глубоко разочаровались в тех лидерах, которые появились на горизонте после краха социализма. Один пьяница, другой вор, третий глупец и взяточник. Пожалуй, невозможно назвать яркого политика, который являлся бы нравственным человеком. Жил бы не для себя, а для людей. Остался бы бескорыстен, как Сахаров, как Ганди. Такая огромная страна, а руководят ею... Посмотрите, какие костюмы. Какие машины. Какие особняки у людей из власти. И все это в нищей, обездоленной, обшарпанной стране. Мы, что же, обречены на таких начальников?
Руденко: Сначала хочу с тобой немного поспорить. Вот у меня есть родственница. Как она ругала Горбачева за Вильнюс, какими словами его обзывала. Только черная краска. Я с ней спорила. Ведь по сравнению со своими предшественниками он выглядел просто замечательно. А мог, как и прежние вожди, жить в свое удовольствие. Нет. Разворошил все. Надо отдать ему должное все-таки. Теперь - Ельцин. Про него родственница ничего плохого говорить не могла и нам не разрешала. Только хорошее. Демократка такая, с большевистским уклоном. Путин. Еду в такси, женщина за рулем: "Я влюблена в этого человека. Как он ходит! Умеет и на лыжах, и на самолете".
По мне так каждый из них имеет и заслуги, и поражения, и ошибки. Надо стараться быть объективным.
А вы можете ответить мне на такой вопрос: политика и нравственность совместимы?
Руденко: А вот тут я тебе могу ответить так. У меня есть любимый руководитель государства. Это Гавел, чешский экс-президент. При коммунистах сидел в тюрьме за свои взгляды. Но, став президентом, выступал против жестких действий над прошлым, против "охоты на ведьм". Сын богатого домовладельца, долго продолжал жить в старой квартире, в огромном доме, который когда-то целиком принадлежал его семье. Когда я впервые увидела, как сразу после "бархатной революции" тысячные толпы скандировали "Нех жие Гавел!", я напугалась даже, так это напоминало поклонение Сталину. Но, если искать полную противоположность нашему "отцу народов", то это он, Гавел. Кого первым он пригласил в Прагу? Далай-ламу! Несмотря на то, что многие политики считают эту фигуру далеко неоднозначной, вызывающей в других странах вопросы, в Китае, например. Но это не было вызовом или эпатажем, а было частью его принципов. Верность общечеловеческим идеалам. Далай-лама, как живой символ согласия, терпимости, доброты.
Каждую субботу Гавел выступал со своими обращениями к нации и каждый раз я отмечала: это мои слова, мои мысли, я тоже так думаю! Потому что речь шла о совести, морали, человеколюбии. Иногда слышалось ворчание: "Неполитичная политика". Он отвечал: "Прагматиков много, напоминающих людям о морали - мало". Чехи вообще-то народ прагматичный. Но как замечательно сказал один мой коллега: "Нация нуждается в Гавеле, даже если нация этого не понимает". Чешский президент не раз говорил: "Политика и нравственность совместимы. Кто считает, что политика - грязное дело, тот из политики должен уйти".
А послушай наших деятелей - даже по их речам, не по поступкам, а по речам, видишь, какая там мораль. Вспомни недавнюю статью Павловского, там в заголовок вынесено: "Я не знаю такой власти, которая не врет".
Да что власть... А журналисты? Вот один из наших с тобой коллег пишет: "Журналист по определению циник". Это что? Сказать "я циник" в наше время было просто стыдно. Невозможно. Всякие были журналисты, но публично признаться в таком?
Или читаю еще в одной известной газете заметку о кончине бывшего первого зам. министра торговли Георгия Габуния. Посмотри, что автор ставит в скобки: "У него была своеобразная черта характера, редко встречающаяся среди больших чиновников: он был хорошим человеком". Объясни, почему слова о том, что он хороший человек, надо заключать в скобки? Возможно, эти слова-то и есть самые главные. А их - в скобки.
Люди просто озверели от засилья в СМИ негатива - убийств, грабежей, маньяков, извращенцев. И не знают, что такое цензура. Или забыли о том, какой она была
Если потомки станут разбираться в будущем с нашим временем, то они в первую очередь, думаю, осудят журналистов. Хотя бы потому, что "журналист по определению циник". Почему Юра Щекочихин не был циником? И Сима Соловейчик не был и мой покойный муж Ким Костенко. И Юра Рост не циник, и Борис Панкин, мой учитель, я выросла среди таких людей. И скажи мне, пожалуйста, чем нынешний цинизм лучше прежнего лицемерия?
Возвращаясь к вопросу о судьбе нашей журналистики, хочу все-таки у вас уточнить: кто же в итоге победит - "пластмассовая журналистика", ее один наш общий коллега еще называет "компьютерной щебенкой", или все-таки мы сохраним традиции авторского, человеческого письма?
Руденко: Я приведу тебе такой пример. Когда после возвращения из Праги мне трудно пришлось в газете, а жить на что-то надо было, я согласилась сделать серию интервью для журнала "Журналист". Естественно, с журналистами. Я сделала интервью с Ростом, с Щекочихиным, с Вощановым, с Леной Масюк. Потом редактор мне говорит: "А сходи-ка ты теперь к акуле капитализма, к Владимиру Яковлеву, владельцу "Коммерсанта". Это он провозвестник новой, по западному образцу, журналистики". И вот я к нему пришла. И он мне в ответ на упреки в засилье "компьютерной щебенки" отвечает: "Это все было раньше. А теперь прошло. Я понял, что это не годится для нас. Я поднял все рубрики "Комсомолки" 60-х годов, я раздал своим сотрудникам ксерокопию книжки Валерия Аграновского о журналистике. Я хочу вернуться к тем старым традициям - считаю, этого требует рынок. Убедился: не пойдет Запад у нас". А в конце беседы предлагает: "Ведите у нас семинар для молодых журналистов". Я, конечно, отказалась, я ведь человек абсолютно не публичный, никогда никого не учила с кафедры или с трибуны, всегда отказывалась выступать со сцены перед большой аудиторией.
Напоследок Яковлев попросил меня прорецензировать первый номер нового журнала "Столица", даже заплатил за это деньги. Я прочитала, сказала, что все там очень остроумно, интересно, с выдумкой. "Но вы сделали журнал не для столицы, а для самих себя. Вокруг столько боли, а у вас только шуточки". Мне там один парень из этой "Столицы" возразил: "А если у нас нет боли, тогда что?" - "Тогда займитесь другой профессией". Они выпустили несколько номеров, и журнал умер. А Володя Яковлев вскоре свой издательский дом продал, уехал куда-то, не знаю, где он теперь...
Вдруг выяснилось, что никакой свободы слова не существует в природе. Потому что если раньше была цензура советской власти, то теперь цензура собственника. Что, по-вашему, лучше или предпочтительнее?
Руденко: Это то же самое, что спросить, какой способ лучше для самоубийства - повеситься или яд принять? Я не могу сказать, что сегодняшние ограничения на мне как-то сказываются. Но и не обольщаюсь на этот счет.
Потому что мы с вами битые люди - знаем, что можно предлагать редакции, а что не стоит, все равно это не пройдет, так?
Руденко: Вот-вот. Как тогда были десятки нерожденных, ненаписанных статей, так и сейчас наверняка они есть.
Еще о цензуре. Конечно, хорошо, что формально ее больше нет. Но не возникает ли у вас мысль, что, быть может, контроль надо в каких-то формах вернуть - хотя бы для того, чтобы не пускать на телеэкраны всю ту мразь, которой нас с утра до ночи кормят?
Руденко: Такой вопрос людям задавали социологи. И им ответили: да, цензуру надо вернуть, это 79 процентов населения так считают. Но я думаю, эти люди просто озверели от засилья в СМИ негатива - убийств, грабежей, маньяков, извращенцев. И не знают, что такое цензура. Или забыли о том, какой она была. Вообще-то ситуация, похоже, тупиковая. Какой-то общественный контроль нужен. Но цензура в чистом виде? Тогда она опять вернется в то свое прежнее состояние, она сама себя воспроизведет в том совковом статусе. Нет, цензуре не должно быть места. Остаемся мы сами, мы должны гасить экран, когда видим что-то непотребное. Это наивное предложение, но другого пути я не вижу.
Инна Павловна, скажите, как герои ваших нашумевших публикаций чувствуют себя в этой новой жизни?
Руденко: На 8 марта мне позвонил Саша Немцов, герой очерка "Долг" - о парне, вернувшемся с афганской войны с неподвижностью ног и всеми забытом, как были забыты тогда все афганцы.
Хотя со времени появления статьи о нем прошел 21 год, мы часто перезваниваемся. Он сейчас живет в Костамукше. Уехал из своей украинской благодати в карельский холод, потому что там сложилась хорошая группа ветеранов-афганцев. К своим уехал.
Недавно позвонил Пыльцын Александр Васильевич, герой очерка "Военно-полевой роман". У меня есть люди, с которыми связь поддерживаю с 1962 года. Уже и про те материалы все забыли.
Я тебе еще раз хочу сказать, что меня всегда больше всего интересовал человек. Когда коллеги говорили, что хотят на Кубу или на Северный полюс, или в Африку, я их не понимала. Мне были интересны не экзотические места, а люди, их судьбы, их страсти.
Видимо, герои моих публикаций это чувствовали, когда я брала у них интервью. Господи, да какое интервью? Я же приезжала и жила там с ними их жизнью - ходила с ними на работу и в гости, знакомилась с их родными, мы вместе пили чай, мы ходили в театр. Может, как раз поэтому они меня и помнят. Они видели, что я искренне ими интересуюсь, что они мне действительно интересны.
А потом надо было садиться за стол и писать. Это для вас было мучительно - сесть за стол и писать? Или легко все получалось?
Руденко: У меня всегда была одна и та же мысль: ну все, вот эту статью я уж точно никогда не напишу. Я набираю столько материала, что роман можно создать. А надо писать очерк. Причем с темой. Всегда должна быть высшая цель: ради чего ты это пишешь. Я очень мучилась, садясь перед белым листом. И всегда себя уговаривала: ну ладно, ведь в прошлый раз ты тоже боялась, однако же справилась. Это кошмар. Так и осталось до сих пор. Раньше даже легче было: меньше сомневалась, меньше было тормозов.
Еще хочу тебе сказать: я так выковыривала своих героев, так долго с ними возилась. Всегда привозила из командировок так много деталей, мелочей разных. Никогда ничего не придумывала. Принципиально. Иные коллеги говорили: "Не может быть художественного очерка без придуманной детали". Но я ничего не выдумывала. Ничего. Поверь, это было так.
Я верю. Но понимаю, что это требовало колоссального труда.
Руденко: Да. Я приехала на Смоленщину писать о Герое Советского Союза Иванове, ставшем Героем Соцтруда, лучшим директоре совхоза. Он был без обеих рук, на фронте потерял. А написала не о нем, а о его жене. Хотя он настоящий мужик. Но она? Мне соседи сказали: "Мы сразу определяем, Георгий Иванович из конторы или в контору идет. Если все пуговицы на пальто застегнуты, значит, в контору". А сколько таких пуговиц за всю-то жизнь?
Но это не все. Там в той деревне оказался другой Иванов и тоже безрукий, но очень мастеровой. Своими культями этот Иванов сколотил себе прекрасный дом. Но горький пьяница. Я спросила у него: как же так, отчего? Рядом же живет человек, очень похожий, но какие разные пути. Он плечами повел: "Ну, у Георгия Иваныча такая жена!"
А в обкоме партии мне: "Да вы что? У нас вон передовые доярки, звеньевые есть, а вы про жену".
В редакции, когда я вернулась из командировки, засомневалась, надо ли этого второго Иванова упоминать, не будет ли это жестоко? Пошла к заму главного редактора, говорю ему: "Может, этот второй Иванов тут у меня лишний?" Он оторвался от пишущей машинки и говорит: "Да выкинь ты его. Ты же все равно его придумала". Я так и села. Боже, вместе работаем, столько лет знаем друг друга, и такое сказать.
У вас нет ностальгии по прошлому?
Руденко: Нет. Как мне сказал однажды Борис Панкин, "во что я верил, в то и верю". Так же и я могу сказать. Если же ты меня спрашиваешь про капитализм и социализм, то и тогда социализма не было, и сейчас капитализма нет.
И напоследок хочу спросить: вас не посещает горькое чувство, что прожитая жизнь во многом состояла из иллюзий?
Руденко: Нет. И скажу тебе, почему. Во-первых, в отличие от некоторых других людей, которые себя ставят высоко, я о себе невысокого мнения. Я дочь бухгалтера и винодела. В семье и книг-то было мало. В природный талант журналиста я не верю. Но с детства мечтала работать в газете. Мечта сбылась - это же счастье. После МГУ семь лет в разных городах работала - сколько способных девочек, которых видела, там и остались. А меня взяли в "Комсомолку". И без двух лет полвека в любимой газете, которая в этом месяце отметит свой 80-летний юбилей. Может, я такой судьбы и не заслужила? Да, бывают разочарования. Иногда думаю: пишешь-пишешь, и все, как в вечную мерзлоту. Простому, так называемому "маленькому человеку" становится все труднее, а какой-нибудь негодяй-чиновник процветает по-прежнему. Но в трудные, горькие, опасные минуты вспоминаю слова Бродского: "Жить на самом деле просто. Нужно только помнить, что на свете есть люди лучше тебя".