Поделиться
Роман Козак попытался воскресить на сцене этот дух беспредельной, истовой актерской обнаженности.
Сцена филиала Театра им. Пушкина - маленькое пространство - устлана восточными коврами. Кроме них - только ширма на колесиках, со стеклянными окнами, заключенными в старые деревянные рамы. Собранная в гармошку, она неуловимо создает образ довоенной московской квартиры, широко раздвинутая - превращается в московский трамвай или поезд, который уносит героя повести в Среднюю Азию...
"Джан" - странная, истаивающая от голода история любви юного Назара к взрослой московской женщине, его бегства и попытки спасти свой маленький народец джан, исчезающий в среднеазиатских песках, смерти московской возлюбленной и возвращения в Москву, где его ждет робкая любовь к ее подросшей дочери.
В спектакле движение ковровых орнаментов пульсирует вместе с мускульным, отчаянным, чувственным ритмом платоновской прозы. И вослед этим ритмам пульсируют два человеческих тела - сильного, грубоватого мужского и хрупкого, неуклюжего, угасающего под напором голода женского. Ему отдано напряжение речи, повествования, ей - обессилившей - излучение взгляда и пульсация танца. Ее горящие глаза смотрят на вас отовсюду. Собственно, поначалу ничего больше и нет, кроме отчаяния этого пылающего взгляда и неуклюжей юношеской силы, пытающейся его унять.
Целомудренный и чувственный эротизм Платонова, так нежно и стильно обнаруженный в спектакле "Фро" (совместная работа Василия Сенина и Аллы Сигаловой на курсе Петра Фоменко), иначе, но не менее сильно, возникает в спектакле Козака. Там хореографической формулой страсти было танго. В пластике "Джана" иное: здесь записана кардиограмма новорожденного или умирающего от голода зверя. К тому же необычайно аристократичного зверя. Это главная загадка Аллы Сигаловой: в ее танце бесплотная женская хрупкость и неуклюжая звериная повадка перетекают друг в друга без видимых границ. Сигалова играет в спектакле женщину, верблюдицу, девочку, птицу - многих и одну. Ее пылающий, молящий о любви взгляд разлит во всей "природе" этого маленького мира. Начало действия пленяет именно этой редкой соразмерностью элегантности и страсти, из которой творятся большие спектакли.
Но там, где проза уходит дальше в пески, где история любви растворяется в фантастических ландшафтах угасающего мира, где платоновское слово становится все труднее и страшнее для произносящих его губ, там рушится обретенный в начале баланс. Прекрасный молодой актер Александр Матросов (Назар) не менее мужественно, чем его героический тезка, вступает с писателем в бой. Театр побежден, и в какой-то момент ему, безусловно, предпочитаешь чтение грандиозной прозы наедине и в тиши.
... Лишь в самом конце, когда таинственная стихия сложнейшей прозы вновь утихает на берегах Москвы, спектакль обретает начальную гармонию слова и жеста, взгляда и звука. Платонов тихо возвращается в спектакль там, где его не ждешь, - в лаконичной мизансцене встречи на московском вокзале, когда взгляд женщины вновь обжигает вас своей чрезмерностью и болью.